Покуда рыбаки приближались к берегу, я на краткий миг застывал у кромки прибоя, вглядываясь в темное море. Горечь моей неволи усиливалась от мысли, что именно эти прекрасные воды – Средиземное море древнегреческих героев – пролегли между мной и утраченной свободой, между моей оставшейся в Испании семьей и логовом убийц, откуда я твердо решил бежать, чего бы мне это ни стоило.

Стоило лодкам ткнуться в песок мокрыми носами, как мы с Санчо бросались к ним с яростью голодных гончих, стараясь ухватить выброшенную рыбу еще в воздухе – до того, как нас опередят прожорливые чайки. Рыбаки приветствовали нас издевательскими криками: «Бегите, христианские псы, шевелите ногами, если хотите жрать!» Голод оказывался сильнее стыда. Приправленные насмешками рыбные отбросы все же были королевским угощением по сравнению с морскими ежами, чье тощее мясо в иные дни составляло весь наш скудный рацион.

– Скорей, Мигель! Этих морских тварей надо есть, пока они не набили животы, – поторапливал меня Санчо, ожесточенно двигая челюстями и то и дело выплевывая острые косточки.

Утолив первый голод, мы принимались собирать всяческих моллюсков и раков, годных в пищу христианам. Санчо наловчился одним ударом камня убивать крабов, которые довольно высоко ценились на местном рынке. Затем он заворачивал добычу в тряпку, специально захваченную для этих целей из острога, и мы отправлялись торговать.

Рынок был сердцем города. Меня завораживал роскошный, словно сошедший со страниц восточных легенд базар, где люди предлагали, покупали и продавали товары со всего света. Тут были мехи с испанскими и итальянскими винами; пшеница, манная крупа и рис с приправой карри; мука и свиное сало; турецкий горох и оливковое масло; свежая и соленая рыба; яйца всех размеров и расцветок – страусиные цвета слоновой кости, величиной с человеческую голову, и крапчатые перепелиные чуть больше ногтя; овощи, инжир, свежий и моченный в сиропе; копченый африканский мед; миндаль и апельсины; виноград и засахаренные финики. Рядом продавалась глиняная посуда, духи, всевозможные благовония, шерсть, драгоценные камни, слоновьи бивни, шкуры львов и леопардов, а также поразительно яркие ткани, сверкавшие в горячих лучах полуденного солнца.

Если удача нам улыбалась, мы выручали за свой жалкий товар двадцать акче. Столько стоило провести одну ночь в крепостной каморке – на полу, вповалку с другими рабами. Но это был единственный способ защититься от пронизывающих осенних ветров.

Первые дни в касбе Санчо служил моим Вергилием.

– Смотрите, Мигель, – говорил он, указывая на плоские крыши. – Эти люди, должно быть, наполовину кошки. Видите, они сушат белье на крышах? Все потому, что при бедных домах нет дворов. А знаете, почему женщины ходят по ним друг к другу в гости? Мужья не хотят, чтобы на них глазели турки и мавры.

Я научился подглядывать в жилища со старинными мозаичными полами, поражающими взгляд пестротой цветов и причудливостью узоров. Внутри было безукоризненно чисто – в отличие от улиц, на которых громоздились целые горы отбросов. По дому алжирские женщины ходили босиком, драпируясь в длинные полотнища ткани. Прежде чем они успевали скрыться за занавесками, мне удавалось различить блестящие, ничем не покрытые черные волосы, золотые браслеты на руках и лодыжках и нити мерцающих жемчужин. Порой какая-нибудь женщина на мгновение останавливалась, ловя взгляд одного из христианских рабов – и тогда в ее соблазнительных глазах вспыхивали золотистые искры, точно у дикой кошки.

Ни царственный Мадрид, ни Кордова с ее древнейшей историей, ни великолепная Севилья, знаменитая своими сокровищами и чудесами со всех уголков света, ни даже бессмертный, овеянный мифами Рим с прославленными руинами, по которым все еще бродят призраки великих цезарей, не смогут сравниться в моей памяти с Алжиром, давшим пристанище маврам, евреям, туркам – и более чем двадцати тысячам христианских рабов. Я научился издалека узнавать коренных алжирцев: их кожа имела тот же оттенок, что и закатные дюны, отделявшие этот край от остальной Африки.

Иудеев легко было узнать по черным кипам и белым плащам, выделявшим их на фоне ночной темноты. Не считая плащей, им предписывалось носить только черную одежду. Я в очередной раз благословил своих предков, обратившихся в христианство так давно, что теперь никто не смог бы признать во мне еврея. Христианские рабы могли считать себя счастливцами по сравнению с ними. Уличные кошки ценились дороже, чем рабы-иудеи. Проходившие мимо алжирцы безнаказанно плевали им в лица. Даже пленники мавров и турок стояли выше. Приходя к фонтанам, евреи терпеливо дожидались, пока все желающие не наполнят свои кувшины, – и лишь тогда осмеливались притронуться к воде.

Алжирцы более напоминали турок, чем арабов. Местные мужчины отличались внушительным ростом и физической силой. Они носили куртки без рукавов и просторные штаны – по сути, просто большие куски ткани, которые тесно обхватывали лодыжки, а на талии перевязывались кушаком. Их огромные тюрбаны напоминали церковные купола, а за поясами торчали кривые сабли, кинжалы или пистолеты. Ни одна душа в Алжире не посмела бы перейти им дорогу.

– Правило номер один, – сказал мне Санчо чуть ли не в первый день знакомства, – никогда не перечьте этим поганцам! А лучше живо уносите от них ноги, как от слона, пустившего ветры!

Мне не составляло никакого труда узнать и христианских отступников из любого уголка мира. Эти изменники, напялившие тюрбаны, во всем подражали повадкам своих мавританских и турецких хозяев. Между собой они говорили по-испански, но делали вид, что не разумеют речь христианских пленников. Во всем Алжире для меня не было более отталкивающего зрелища, ибо в моих глазах нет преступления хуже, чем предать свою веру и отвернуться от земляка. Чтобы доказать преданность новым хозяевам и снискать от них похвалу и награду, эти вероотступники без зазрения совести лгали, обвиняя бывших единоверцев в самых невероятных преступлениях.

Я был очарован красотой берберов, чья кожа по белизне спорила со снежными пиками гор, с которых они спустились. На ладонях у них были вытатуированы кресты, и татуировки с ног до головы покрывали тела их женщин, включая даже лица и язык. Берберки зарабатывали на жизнь ткачеством и вязанием или прислуживали во дворцах и домах богатых мавров.

Здесь были также выходцы из России, Португалии, Англии, Шотландии и Ирландии на севере; из Сирии, Египта и Индии на юго-востоке; из Бразилии на западе. Многих из них местные жители усыновили еще детьми – при условии, что те перенесли обрезание, обратились в ислам и практиковали содомский грех, подобно своим покровителям.

На базаре я постоянно слышал испанскую речь – причем не только от своих товарищей по заключению, но и от морисков с мудехарами[7], которые теперь считались гражданами Алжира, или испанских торговцев, имевших лицензию на торговлю в порту. Звуки испанского наречия, журчащие то здесь, то там на улице, представлялись мне настоящими оазисами среди пустыни. На долю секунды родина как будто делалась ближе. Иногда я замедлял шаги рядом с людьми, говорившими по-кастильски, просто чтобы порадовать слух. Никогда еще язык Гарсиласо и Хорхе Манрике не казался мне таким прекрасным. Порой я подходил к этим людям с вопросом, не знают ли они чего о Родриго Сервантесе. Я описывал им его внешность, но никто не мог помочь мне в поисках. Бывало, какой-нибудь хитрец намекал, что готов навести меня на след, но, увы, его туманную память прояснит только золотая монета.