Соорудив на голове тюрбан из полотенца, Таша внимательно рассмотрела в зеркале свое лицо. Беременность ее ничуть не испортила. Она протерла кожу увлажняющим молочком, расчесала подсохшие волосы и убрала их под шиньон. Затем погримасничала, оценивая результат.

— Какая гадость эти веснушки! Впрочем, Виктор их обожает.

Муж, пойманный в серебристую рамку, улыбался ей с фотографии на комоде. Предмет мебели затрясся — Кошка решила почесать о него спинку.

— Ах ты попрошайка! Мурлыкай сколько хочешь, мой ответ — «Нет!», обжора, ты и так уже наелась. Кстати, а где мой питательный крем?

Книжечка, лежавшая на краю комода рядом с фотографией, не выдержала Кошкиного напора и соскользнула на пол. Таша ее подняла, задумчиво перелистала страницы. Это было анонимное произведение, вышедшее в Брюсселе в ноябре 1896 года под названием «Судебная ошибка. Правда о деле Дрейфуса». В продажу издание не поступало, но некоторые влиятельные граждане получили по экземпляру почтой. Виктору шестидесятистраничную брошюрку подарил писатель Анатоль Франс, завсегдатай книжной лавки «Эльзевир». От него же Виктор недавно узнал, что Бернар Лазар[55]пытался добиться встречи с заместителем председателя Сената Огюстом Шерер-Кестнером, чтобы убедить его в невиновности Альфреда Дрейфуса. И что Золя с Жоресом[56]отказались вступить в борьбу за правое дело.

Таша прижала ладони к животу, словно хотела защитить ребенка, — слишком яркими были воспоминания о погромах в России. Долгое время она считала, что Франция чужда расовой ненависти, а теперь боялась, что и ее дитя постигнет это бедствие. Со дня суда над капитаном Дрейфусом, состоявшегося два года назад, не утихали антисемитские речи, в прессе то и дело появлялись карикатуры на евреев. Таша поссорилась со многими приятелями-художниками, которые раньше ей казались противниками любой дискриминации.

В этот момент очень кстати появился Виктор. Вот в нем, в его любви и смелости, Таша не сомневалась.

— Ты поздно, — нахмурилась она.

Виктор нежно обнял жену:

— Ты же знаешь: у меня только одно любовное увлечение — это ты!

Они поцеловались.

— Как ты себя чувствуешь, милая?

— Чувствую себя античной древностью — мне ведь уже тридцать лет!

— Археологи дорого бы отдали, чтобы выставить в музее такой соблазнительный экспонат, — шепнул Виктор, пытаясь расстегнуть ее кофточку.

Таша с улыбкой отстранилась:

— Ты пойдешь в этом году на собрание в память о Шарле Фурье[57]на Монмартрском кладбище?

— Дядя Эмиль на смертном одре взял с меня слово, что я там буду. Не думай, что я невежда — мне прекрасно известно, что в сочинениях Фурье есть клевета и оскорбительные высказывания в адрес евреев. Но если всех авторов оценивать с этой точки зрения, нам пришлось бы выбросить большую часть книг из тех, что мы продаем в лавке.

— Так много я от тебя не требую.

— И еще мне известно, что последователи Фурье не сложили оружия, наоборот — подняли головы после приговора капитану Дрейфусу. Я стараюсь избегать общения с ними, но не могу нарушить последнюю волю дяди, он был очень добр ко мне… — Голос Виктора дрогнул, а вид у него был совсем несчастный. — Таша, неужели после семи лет совместной жизни ты думаешь, что я…

Она прижала пальцы к его губам:

— Ты дал дяде слово — я это уважаю. А еще я тебя люблю. И страшно проголодалась — мне ведь теперь нужно есть за двоих. Эфросинья приготовила нам говяжье филе, оно ждет не дождется нас на кухне. Кстати, ты ошибаешься, когда недооцениваешь мой возраст. Очень скоро женщинам от пятнадцати до тридцати лет разрешат работать в галереях и в библиотеке Школы изящных искусств — это будет настоящая победа, а я не смогу ею воспользоваться, потому что уже старая. Меня не возьмут туда даже на курсы рисунка и лепки!

— Готов стать твоим преподавателем! Кому, как не мне, знать, что такое совершенные формы, вот же они, передо мной…

Таша хотела запротестовать, но быстро оставила сопротивление и забыла о требовательном мяуканье Кошки. Лаская жену, Виктор невольно подумал о форме скрипки, и тут же вспомнился музыкант из Опера с именем как у поэта дю Белле.

«Сто лет не был в Опера», — сказал он себе, склоняясь к голому плечу Таша.

Вторник, 6 апреля

По мнению Мельхиора Шалюмо, завтрак в каком-нибудь роскошном заведении являлся высочайшим проявлением эстетства. И сейчас он эстетствовал, заказав себе чашечку кофе со сливками и два круассана, на террасе «Гранд-Отель». Вчера Мельхиор получил щедрое вознаграждение от престарелого любезника, которому устроил встречу с мадемуазель Сюбра.

Подкрепившись и в последний момент удачно ускользнув от бдительного взгляда месье Марсо, маленький человек весело одолел все шесть этажей — и замер как вкопанный перед своим убежищем. Там, у старого чулана, присев на корточки, парень в синей рабочей блузе складывал отвертки и клещи в ящик с инструментами. Рядом с дверью стоял Аженор Фералес. Он подвинул к переносице съехавшие очки в черепаховой оправе, наклонился, пощупал пальцем замочную скважину и похвалил ремесленника:

— Отличная работа.

— Вы что тут делаете, а? Это мое жилище! — возопил Мельхиор.

Аженор Фералес, уставившись на него совиными глазами, огладил бородку и лучезарно улыбнулся:

— Это было твое жилище. Вернее, недожилище недомерка. Благодарю вас, месье Бертье, — кивнул он рабочему. — Я оплачу счет в конце недели.

Парень подхватил ящик с инструментами и ушел, сочувственно покосившись на Мельхиора.

— Фералес, вы подлая скотина! — взвизгнул маленький человек.

— А главное, — радостно продолжил Аженор Фералес, — теперь можно не гадать, куда исчезает реквизит! Я все облазил в поисках щита воительницы из «Валькирии», и догадайся, где он нашелся? В твоем логове! А вместе со щитом и ларец из «Саламбо». Знаешь, как это называется?

— «Позаимствовать»!

— «Украсть»! Я конфисковал у тебя гирлянды искусственных цветов из «Коппелии», светильники из «Аиды», штандарты из «Сида»,[58]которые ты приспособил как занавески… в общем, язык отвалится перечислять. Просто какая-то болезненная страсть к собирательству, тебя лечить надо.