Предо мною распахнутся,

И оттуда вновь и вновь

Светлым ливнем изольются

И желанье, и любовь.

Изумлённый и безмолвный,

Замираю не дыша:

Там в глубинах ярких молний

Расправляется душа.

В тайниках её навечно

Потеряться я готов,

В них блуждая бесконечно,

Как в морях без берегов.

В вечность окна мне открыла,

Мир и время укротя, —

Дева, ты меня сразила,

От любви погибну я!

Что за дух живёт смиренно

В потаённой тихой мгле?

Мнится смысл неизреченный

Мне на мраморном челе,

Ведь за ним, в пещерах тесных,

Средь извилистых ложбин

Человечий дух небесных

Причащается вершин.

Что за дивное величье

Там сокрыто от людей, —

Ни одно лицо девичье

Не раскроет тайны сей.

Неприметно розовеет

Ушка милого виток,

Как для тёмной галереи

Тонко сделанный порог.

Вздох и плач, сонет и ода

Поцелуя звук живой

Раздаются в гулких сводах

Между небом и землёй.

Ты стоишь, моя Даная,

В дерзкой прелести своей,

На свободу выпуская

Водопад густых кудрей,

Стан оживший облекая

В пенно–призрачный покров:

Так луна порой мерцает

В лёгкой дымке облаков.

Не успел я пропеть и четырёх строк, как на черном пьедестале явно проступили женские ступни самых изысканных очертаний. Я пел, и песня моя словно снимала со статуи незримое покрывало, так что та постепенно представала моему взору, но не уплотняясь из прозрачного воздуха, а словно незаметно вырастая дюйм за дюймом. И всё это время мне казалось, что, несмотря ни на что, передо мной вовсе не статуя, а живая душа прекрасной девы, являющая себя миру и понемногу обретающая плоть и телесный облик, способный выразить все движения духа.

Дочери Цереры не преграда

Даже Стикса многокружный бег.

Но сорвавшей яблоко — из ада

Ей не выбраться вовек.

Шиллер. Идеал и жизнь.

Я пел, а покрывало всё поднималось; я пел, и признаков жизни становилось всё больше, пока наконец на меня не взглянули глаза, вобравшие в себя всё лучистое великолепие, которое я так тщетно пытался воплотить в своей песне. Каким–то чудом я сумел закончить её, не потеряв головы от восторга и упоения. Душа моя вознеслась, возвысилась собственной песней, и лишь потому я смог выдержать сокрушительное блистание рассвета. Трудно было сказать, кто стоит передо мной — статуя или живая женщина. Казалось, она обитала в тех сферах воображения, где всё предстаёт взору в ярких, сочных красках, но ни у одного предмета нет чёткого очертания. Когда я запел о ниспадающем водопаде кудрей, мерцание её души вдруг начало тускнеть, как последние лучи заката; горевшая внутри лампада погасла, и каменное пристанище жизни засветилось пустым и гладким мрамором. Дева снова превратилась в статую. Но теперь её хотя бы было видно, и это само по себе уже было радостным чудом. Сбывшаяся надежда так потрясла меня, что, не в силах сдерживаться, я подскочил к статуе и, не взирая на здешний закон, крепко обхватил её руками, словно желая вырвать из объятий воплощённой Смерти. Оторвав изваяние от пьедестала, я порывисто прижал его к груди. Но как только ступни статуи оторвались от чёрного подножия, она содрогнулась, затрепетав всем телом. Молниеносно вырвавшись у меня из рук, так что я не успел её удержать, она отпрянула и с укоризненным возгласом: «Ты не должен был ко мне прикасаться!» выскочила в коридор, нырнула за одну из внешних колонн и исчезла.

Я выскочил следом, но не успел добежать до колонны, как до меня донёсся звук закрывающейся двери, который нередко кажется людям самым печальным звуком на земле. На том месте, где исчезла моя дева, покачивался бледно–жёлтый светильник, подвешенный над массивной, грубой дверью, совсем не похожей на всё, что я до сих пор видел во дворце. Остальные двери были украшены затейливой резьбой и либо обиты серебром, либо сработаны из слоновой кости или чёрного или сандалового дерева. Эта же дверь была сколочена из старых дубовых досок, сбитых вместе тяжёлыми гвоздями с большими железными шляпками. Несмотря на спешку я успел увидеть, что прямо под светильником серебряными буквами выложено: Входить только по позволению Королевы Только что мне была какая–то там Королева, когда я торопился догнать свою белую деву? Я с силой дёрнул дверь на себя, рванулся вперёд — и оказался на пустынном, ветреном холме. По всем сторонам возвышались огромные камни, похожие на надгробья. Нигде не было ни двери, ни дворца. Вдруг мимо меня скользнула белая фигура, заламывая руки и причитая: «Ну почему, почему ты не пел мне? Ты должен был просто петь мне и больше ничего!» — и исчезла за одним из камней. Я устремился за нею, но за камнем меня чуть не сбил с ног порыв ледяного ветра. Я поднял голову и увидел в земле огромную и, по–видимому, глубокую яму. Неужели моя дева упала вниз? Как же мне самому спуститься туда? Ни ступенек, ни пологого края у ямы не было. Я бессильно опустился на землю и зарыдал, ибо помощи ждать было неоткуда. Надо было дожидаться рассвета.

Думал я, душа от боли

Разорвётся пополам,

Но скрепился поневоле,

Только как — не знаю сам.

ГЕЙНЕ

Утро не принесло мне особого утешения; но теперь, по крайней мере, можно было действовать. Как только стало светать, я начал присматриваться к яме, но ещё долго не мог понять, что это такое. Наконец я разглядел, что она была четырёхугольной формы, как поспешно вырытый колодец, только очень большая. Дна видно не было, и лишь когда взошло солнце, я увидел, что по краям ямы в бездну широкими кругами уходит некое подобие естественной спиральной лестницы, кое–где едва различимой. Мой путь явно лежал вниз. Не теряя ни минуты (и радуясь возможности сбежать от солнца, которое весьма бесцеремонно меня разглядывало), я начал спускаться по змеящейся кольцами тропе. Это оказалось довольно трудно. Кое–где мне приходилось цепляться за камни подобно летучей мыши, а в одном месте даже пришлось спрыгнуть с одного яруса лестницы на следующий её виток, хотя тот, по счастью, был достаточно широким и ровным, и я благополучно приземлился на обе ноги, только так сильно ударился о камень, что у меня зазвенело у ушах.

Спускался я довольно долго. Наконец ступени привели меня к узенькому отверстию, ведущему в толщу скалы. Я кое–как протиснулся в него, с трудом развернулся и, высунув голову, посмотрел наверх, туда, откуда только что спустился. На поверхности, должно быть, давно наступил полдень, но в далёком четырёхугольном отверстии мерцали звёзды. Я посмотрел вниз: стены огромного колодца падали строго вертикально, гладкие, как стекло, и глубоко на дне я разглядел отражение тех же звёзд, что смотрели на меня с небес.