Наконец, так оно и получилось. Я метнулся в девятый зал, и моим глазам предстало множество изящнейших фигур, плавно покачивающихся в затейливом танце. Когда я вошёл, они замерли и кинулись было к своим пьедесталам, но, по–видимому, не сделав и двух шагов, поняли, что их застали врасплох, и вернулись к своему занятию (к которому, судя по всему, относились весьма серьёзно), больше не обращая на меня никакого внимания.

Стараясь не мешать плывущим парам, я поспешно пробрался в дальний конец зала, забежал в обходной коридор, оттуда нырнул в следующий зал и вскоре добрался до того самого пьедестала, который видел во сне. Но хотя и здесь танцоры, на мгновение смешавшись, тут же позабыли обо мне, к моему отчаянию заветный пьедестал так и оставался пустым. И всё равно, почему–то я твёрдо знал, что моя дева рядом. Я вгляделся в мрамор, и мне почудилось, что, словно сквозь незримые складки, я вижу на нём неясные очертания белоснежных ножек. Рядом не было ни занавесей, ни глубоких теней, но я прекрасно помнил, как во сне на мою красавицу опустилась тень, и надеялся на силу моей песни: ведь если она расколола алебастр, то и на этот раз рассеет любую завесу, даже если ею окажется тёмный спутник, омрачивший всю мою жизнь.

Александр. Когда ты закончишь Кампаспу?

Апеллес. Закончу? Никогда; ибо в совершенной красоте всегда есть нечто,

превосходящее искусство.

Джон Лили. Александр Великий и Кампаспа

Только какая песня снимет покровы с моей Изиды, если она и вправду стоит передо мной под невидимой пеленой? Я поспешил в белый зал дворца Фантазии, не удостаивая вниманием бесчисленные формы дивной красоты, попадавшиеся мне на пути; они скользили у меня перед глазами, но меня занимало лишь то, что пока было недоступно взгляду. Я долго бродил по гулкому, молчаливому залу, однако песня не приходила: душа моя ещё недостаточно успокоилась.

Только в безмолвии и темноте душевной ночи звёзды внутренней тверди спускаются с высот, звенящих песнями, и одаривают своим сиянием человеческий дух. Все мои старания были напрасными. Если песня не приходит сама, отыскать её невозможно.

На следующий вечер всё повторилось. Я одиноко расхаживал в багровом свечении безгласного зала, а душа моя так же одиноко бродила по залам моего сознания. Наконец я забрёл в один из залов со статуями. Бал только что начался, и я с радостью убедился, что танцоры уже не пытаются от меня таиться. Знакомый пьедестал стоял на том же месте, и на чёрном мраморе всё так же еле уловимо мерцали очертания белых ступней. Внезапно я ощутил рядом с собой некое присутствие. Чья–то живая душа страстно умоляла меня наделить её даром зримо являть себя миру, чтобы она могла одарить меня сиянием своей красоты. И во мне пробудилась песня. Хотя я запел совсем негромко, почти шёпотом, при первых же звуках моего голоса танцоры испуганно вскинулись, по их толпе прокатилась волна дрожи, они врассыпную кинулись к своим пьедесталам и замерли — уже не живыми людьми, а бесчувственными статуями, удивительно похожими на людей, но ограниченными одной единственной позой и выражением лица. Как духовный гром по вселенскому пространству, по залу прокатилась тишина, и песня моя смолкла, испугавшись собственного могущества.

Тут в руке одной из статуй я увидел арфу, струны которой ещё дрожали. Когда её хозяйка в спешке пробегала мимо, эта арфа задела меня за локоть, и, должно быть, поэтому мраморные чары не коснулись её. Я подскочил к статуе, просительным жестом положил руку на её инструмент, и у каменных пальцев (наверное, из–за того, что сама арфа так и не успела окаменеть) хватило силы слегка разжаться. Больше вокруг меня не было ни единого признака жизни. Я схватил арфу и, почти не понимая что делаю, провёл по её струнам и запел:

Стопы дивных очертаний,

Что скрываются во мгле

И без жалоб и роптаний

По нагой идут земле,

От изгибов безмятежных

Бледно–розовой пяты

Открывают мне прилежно

Чудо женской красоты.

Вверх от щиколотки тонкой

В нежной путанице вен

Икры плоть скользит вдогонку

Твёрдой круглости колен.

Как от корня сила жизни

По стеблю бежит к листам,

Поднимайтесь выше, выше

К восхитительным устам.

Бёдра млечными волнами

Мягко вверх и вширь струясь,

Храма стройными столпами

К чудным тайнам устремясь,

Как по лестнице священной,

Ввысь восходят не спеша,

И в виденьи сокровенном

Содрогается душа.

Меж ложбин и плавных склонов

Мой пленённый взор скользит,

Там, где девственное лоно

Под туникой лёгкой спит.

В нём величья обещанье,

Дивных мыслей благодать,

Жизни новой предсказанье

И обитель ей под стать.

Вечным вздохом средь долины

В дымке розовых костров

Поднимаются вершины

Двух заснеженных холмов.

Ближе, ближе час блаженства!

Дух мой, слов не находя,

Лишь вздыхает, к совершенству

Неуклонно восходя.

Сердце–царь в любви горячей

Двух служанок шлёт своих:

Две руки, бредя незряче,

Постигают мир живых.

А потом, в локтях сгибаясь,

Вновь спешат на сердца зов,

На груди родной сплетаясь,

Отдыхают от трудов.

Животворными лучами

К стройной шее дух скользит,

Что над гладкими плечами

Светлой башнею стоит.

Он готов своим сияньем

Мглу пространства разорвать,

Чтоб немое изваянье

Ликом гордым увенчать.

Но проворными струями

Выше линии текут

И неслышными шагами

За собой меня влекут,

Чтоб над милым подбородком

Наконец уста узреть,

Где молчанье жаждет робко

От восторга умереть.

Словно в мраморных оковах,

Губы сладостные спят.

Пусть же с них на крыльях слова

Мысли тайные слетят.

ТЫ МОЛЧИШЬ? Ужель навечно

Замкнут уст твоих альков?

Иль Любви бессмертной речи

Больше песен, выше слов?

Вот рисунок утончённый

Гордо–трепетных ноздрей,

Что застыли отрешённо

В несравненности своей.

Глубже тень и глубже тайна

Непорочного лица —

Вот, очей живых сверканье,

Откровенье без конца!

О, озёра лунной ночи,

Бездны тёмной чистота!

Наконец–то эти очи,

Словно радости врата,