– Я тогда только что вернулся из Индии, – отозвался Роб, – и жил у приятеля, но у него жена и дети, мне не хотелось путаться под ногами, вот я и болтался с Эдом в доме вашей мамы. Она была очень добра и неизменно меня привечала. Она сразу предложила мне поселиться в свободной комнате, но мне не хотелось докучать такой пожилой леди. В день, когда я заверил завещание, Эд предложил мне заскочить в обеденный перерыв за компакт-диском, который он обещал дать послушать. Когда я пришел, твои тетка и мама сидели за обеденным столом. Тетя твоя приветствовала меня как старого друга, хотя я ее, насколько помнится, ни разу не видал. Завязался разговор, и тут вошел Эд с конвертом и сразу предупредил, что ему нужно отъехать. Тут твоя мама мне и сказала, что написала завещание и хочет, чтобы мы засвидетельствовали ее подпись. Она вынула ручку из ящика буфета и подписала завещание, а затем расписались мы с твоей тетей. Потом твоя тетка принялась убеждать меня выполнить у нее кое-какие садовые работы. Я объяснил, что мне невыгодно браться за этот заказ, она очень далеко живет, но она настаивала…

Сама невинность, не правда ли? Я спросила Роба, что Эдварду было известно о содержании завещания.

– Понятия не имею, – ответил Роб. – Мне он ничего об этом не говорил, правда, я тогда только вернулся из-за границы. Впервые об условиях завещания я услышал за пару дней до похорон. Эд получил письмо от душеприказчика – после завтрака принесли, и там сообщалось, что он вправе оставаться в доме, сколько пожелает, и что дом нельзя продать, пока Эд не съедет. Он очень обрадовался, но сразу сказал – тебе это не понравится. Помню его фразу «натравливать друг на друга».

– А после этого он что-нибудь говорил о завещании?

– Извини, Сьюзен, тут я в непростой ситуации. Я хочу быть с тобой откровенным, но не готов обсуждать Эда у него за спиной. Скажу одно: ему известно, что ты что-то сделала в суде, чтобы поверенный пока не мог тронуть имущество. Эд говорит, у тебя на это нет никаких юридических оснований и ты попусту тратишь силы. Сказал, что подождет, пока ты выпустишь пар. Я в этом деле сторона и, надеюсь, лишнего не брякнул. Но как ты планируешь оспаривать завещание?

Еще один блестяще подготовленный «экспромт»: якобы полное неведение об интриге и нечаянное выбалтывание малозначащих сведений о позиции Эдварда, будто сам Роб чист и честен. Я не настолько наивна, поэтому его вопрос остался без ответа.

Посуда и безделушки уже лежали в коробках, завернутые в газеты. Меня охватила досада от того, что я узнала так мало полезного, и я перевела разговор с Эдварда на мою мать. Накрыв крышкой последнюю коробку, я небрежно спросила, какой она была перед самым уходом. Роб поскреб заросший щетиной подбородок и ответил не сразу – несомненно, что-то сочиняя на ходу.

– Я бы сказал, что она уже не была на сто процентов прежней. Она казалась какой-то рассеянной, словно ее мысли витали где-то далеко. Начинала говорить и умолкала, не закончив, будто забыла, что хотела сказать. Но старики все такие, в этом нет ничего удивительного. Повода пугаться не было. Да ведь вы еженедельно общались по телефону! Тебе самой-то что казалось?

– У меня сложилось впечатление, что мать все больше путается и утрачивает связь с реальностью. Надо было прислушаться к интуиции и поторопиться с очередным визитом. Тогда я защитила бы ее от козней Эдварда.

Я пожалела о ненужной откровенности перед клевретом моего братца. Надо же было так глупо проговориться!

– Эд не строил козней и не пытался воспользоваться состоянием вашей мамы. Он о ней заботился, обязательно проверял, как она и не нужно ли ей чего, прежде чем отлучался. Он выполнял ее поручения, очень о ней пекся. В пабе с приятелями и дома с вашей мамой Эд был как два совершенно разных человека. С ней он был сама предусмотрительность и нежность. Ваша мама умела пробудить в нем лучшие стороны натуры.

Должна признаться, эту грань своей личности Эдварду удавалось мастерски скрывать от меня более четырех десятилетий; мне даже не верится, что она существует. Россказни Роба не вызывали решительно никакого доверия.

– Но если она уже не могла ясно мыслить, а Эдвард, пусть даже неумышленно, вложил ей в голову идею, что ему желательно остаться в родных стенах…

– У меня нет причин думать, что все обстояло именно так. Слушай, я не имею к этому отношения и знаю не больше твоего. Прости, но мне неловко продолжать этот разговор. Давай о чем-нибудь другом.

Вот уж не представляю, какую еще тему, по мнению Роба, мы могли бы обсудить.

Вечером я сидела одна и смотрела серию какого-то мрачного скандинавского детектива (Роб ушел на мальчишник к приятелю), раздумывая, не слишком ли неуклюжий из меня получился детектив. Будь я осторожнее и тактичнее, Роб, может, и открыл бы что-нибудь ценное о делишках и намерениях моего братца и состоянии рассудка моей матери. Нельзя его снова спугнуть. Я твердо решила назавтра обрушить на него всю свою природную теплоту и очарование.

12

Я тряслась, зажатая между двумя грязными землекопами на переднем сиденье белого «Форда Транзит». Признаюсь, такого я не предусмотрела. Роб сидел справа от меня, одной рукой придерживая руль, а другой отстукивая такт песни, которую напевал себе под нос. Одет он был, как всегда, в рабочий комбинезон, носивший следы каждой канавы, которую он выкопал, и каждого мешка с навозом, который высыпал. Не менее зловонного, похожего на гоблина субъекта слева от меня звали Билли; он был помощником Роба и отвечал за черновую работу. Билли был на голову ниже меня, костлявый и жилистый, с глубокими морщинами, исчертившими его щеки. В каждом ухе у него было по три серьги-гвоздика, а на пальцах – самодельные татуировки. Когда Билли не трепался – я, кстати, едва разбирала его болботанье, – он вертелся, чесался или скатывал самокрутку, иногда все одновременно. Я бы не удивилась, узнав, что его на день выпустили из тюрьмы. Когда я забиралась к Робу в минивэн, мне пришлось поставить условием, чтобы пожелтевшие газеты и старые бумажные стаканы из-под кофе сгребли в нишу для ног. Черные виниловые сиденья местами были драными – через дыры торчала набивка, и на всем лежал толстый слой грязи.

Я предусмотрительно застелила сиденье газетой, иначе мои черные шерстяные брюки, только что из химчистки, оказались бы непоправимо испорченными. Подвеска у фургона была никуда не годной: минивэн подскакивал на любой кочке, растрясывая пассажирам кости, так что я немного опасалась за свое здоровье, подлетая в воздух и с размаху приземляясь на сиденье. Надо отдать ему должное, Роб немного сконфузился, распахнув передо мной дверцу минивэна:

– Я обычно пассажиров не вожу, кроме вот разве что Билли. Надеюсь, ты не против потерпеть без комфорта.

Конечно, я была против, но мною двигала необходимость лично проследить, чтобы вся моя мебель и коробки были благополучно водворены на причитающиеся им места. Мы ехали в недавно приобретенный Робом дом, который находился, по уверениям этих землекопов, в «одном блошином скоке». После особенно глубокой колдобины Билли достал одну из своих самокруток. Мне не верилось, что он действительно решится закурить, но он начал щелкать пластмассовой зажигалкой. Не люблю указывать людям, как подобает себя вести, но выбора мне не оставили: в самых резких выражениях я подчеркнула необходимость воздерживаться от подобных действий. Билли не выказал неоправданного раздражения (я невольно подумала, что он, наверное, привык подчиняться приказам офицеров полиции и тюремной охраны), но Роб покачал головой: