Эбб вынул из чековой книжки собственную находку и сравнил два бумажных обрывка.

— Гм, похоже, они связаны друг с другом! Во всяком случае, и качество бумаги, и шрифт на этикетке почти одинаковы. А где вы нашли этот клочок?

— Там же, где вы нашли свой, — на клумбе с роскошными цинерариями. Скажите, говорят ли вам что-нибудь буквы LENC?

— Ничего. А вам?

— Тоже ничего.

Эбб попытался соединить две бумажки. Но ничего не получалось, края на месте обрыва были неровные. Он указал на это своему шведскому коллеге.

— Вы правы, края не совпадают. И все же, думаю, каждый из нас нашел обрывок одной и той же бумаги. Я предлагаю вам сохранить мой обрывок вместе с вашим. Быть может, настанет час, когда мы разберемся что к чему, удалось же в конце концов расшифровать вавилонскую клинопись!

В это мгновение комнату сотряс взрыв. Не замеченный коллегами, датский представитель детективного клуба вошел в дом через садовую калитку и теперь стоял в кабинете Эбба, негодующе фыркая. Он затягивался сигарой и яростно выписывал тростью замысловатые круги, а из его презрительно скривившегося пухлого рта изливались горькие слова:

— Ничто не в состоянии отвлечь вас от расчетов и умозаключений. Случись при вас штурм Сиракуз, вы бы его не заметили.[45]Вчера в соответствии с составленным по всем правилам медицинским заключением состоялись похороны, а сегодня…

— А сегодня едва не состоялись еще одни похороны, — закончил фразу Эбб. — Значит, вы не получили записку, которую я послал вам утром?

— Нет, — ответил директор банка, — не получил. Я сидел на телефонной станции в ожидании разговора с Берлином. А что было в вашей записке? Один из оставшихся братьев убил другого? Или они убили друг друга?

— Скажите, однако, милейший Трепка, — пробормотал доцент, — разве в вашем отеле нет телефона? Администрация уверяла, что он обеспечен всеми современными удобствами! И цены…

— Конечно, в отеле есть телефон, что за детский вопрос! Но что было в записке Эбба?

— И все же, черт возьми, почему вы не звоните по телефону из отеля? — настаивал доцент. — Это же гораздо удобнее, чем сидеть на неуютной центральной станции и…

— А если человеку надо поговорить об интимных делах и он не желает, чтобы его подслушивала прислуга? — зарычал банкир. — Вы что, собираетесь учинить перекрестный допрос по поводу моих частных дел? Но могу я узнать или нет, что же все-таки было в записке Эбба? У вас, быть может, нет других забот, как сочинять сказки в духе «Тысячи и одной ночи», а у меня дела в Ницце!

В тоне банкира звучала уже не насмешка, а злость. Удивленно на него глядя, поэт в нескольких словах изложил, что произошло утром на вилле Лонгвуд. При каждой очередной фразе Трепка делал затяжку и стряхивал пепел в медную пепельницу.

— По выражению вашего лица, — сказал Эбб, — я вижу, что, по-вашему, все идет как положено и вообще все к лучшему в этой лучшей из республик.

— К лучшему? Что вы имеете в виду? Старые дамы за восемьдесят лет не должны иметь свободного доступа к наркотикам!

— Она никогда не принимала снотворных!

— Это она утверждает теперь, чтобы вызвать к себе интерес.

— Она ничего не утверждает, потому что ее еще не могли допросить. Это говорит ее горничная. И доктор говорит, что никогда не выписывал ей веронала.

— Здесь, во Франции, веронал можно купить без рецепта в любой аптеке. Я сам вчера его купил.

— Вам понадобилось снотворное? А мне-то казалось, что у вас нет никаких забот.

— По крайней мере, я не создаю себе искусственных забот, — прорычал Трепка. — Куда вы гнете? Вы что, всерьез утверждаете, будто на вилле бесчинствует серийный убийца и он настолько безумен, что совершает второе покушение в день похорон первой жертвы?

— Иногда человек не властен над своими поступками… или сроками, когда приходится их совершать. Некоторые люди утверждают, что каждый поступок — это звено в цепи, которая прирастает ими и в конце концов замыкается ловушкой. Но позвольте, я расскажу вам последние новости из бара Титины.

Эбб изложил их, напряженно вглядываясь в лицо датчанина. Когда речь зашла об эпизоде с бриллиантовым кольцом, поэту показалось, что у Трепки дернулась верхняя губа. Может быть, банкир что-то выведал? А может, Эббу почудилось. Так или иначе, подергивание прекратилось так же внезапно, как и началось, и когда поэт окончил свой рассказ, единственным комментарием его коллеги было продолжительное фырканье.

— Все это меня не интересует! Вы наверняка помните, что сказал Наполеону Талейран после казни герцога Энгиенского? «Это хуже, чем преступление, это глупость!» Если на вилле существует серийный убийца, то он не преступник, а дурак!

— Все преступники совершают ошибки.

— А частные детективы совершают их еще чаще, особенно если они при этом пишут стихи.

— Все ваши возражения, — закричал Эбб, начиная сердиться, — сводятся к одному: доказать, что все в мире плоско, как ваша страна!

— Ах вот как! Вы говорите это о Дании! — прошипел банкир. — А что в таком случае представляет собой Норвегия? Болезненная попытка создать наибольшее вертикальное расстояние между двумя точками?

— Господа! — взмолился настойчивый голос. — Господа!

— А что такое Швеция, — заревел банкир, круто повернувшись к Люченсу, — как не датская колония, отпущенная на волю на триста лет раньше срока? — И с этими яростными словами банкир скрылся в саду.

— Это что, серьезно? — спросил Эбб. — Это 1905 год детективного клуба?

— Конечно, нет, — успокоил его доцент. — В такую ярость впадает лишь тот, кто играет комедию. Он вернется! Но извините, дорогой Эбб, у меня дела в Ницце, в точности как у нашего датского друга. Всего наилучшего!

Уходя от своих коллег по детективному клубу, Трепка вовсе не был так разгневан, как изображал. В то самое утро он получил телеграмму из Берлина, где ему предлагали позвонить в фирму Шюттельмарка на Берен-штрассе в связи с делом, по поводу которого он вступил с фирмой в переписку. В первой телеграмме фирма сообщила ему сведения о размерах состояния семейства Ванлоо и условиях, на которых оно завещано. В ответ Трепка телеграммой предоставил фирме carte blanche, чтобы она сообщила ему, откуда произошло состояние семьи Ванлоо и все этапы истории этого богатства. Трепка знал, что в выяснении и этих вопросов фирма Шюттельмарка не знала себе равных в Европе. Трепку очень долго не могли соединить с Берлином, а когда наконец разговор начался, он с трудом смог убедить телефонисток, что еще продолжает говорить со своим собеседником. В результате разговор обошелся Трепке более чем в 300 франков, оставив в его душе такое раздражение, что, во-первых, сначала он поссорился со своими коллегами, а во-вторых, почувствовал, что ему необходимо снова съездить в библиотеку Ниццы и дать выход своим чувствам.