Нет, кое-какие связи с неприемниками у него были. Его отец, старшая сестра, старший брат – пока были живы – все они состояли в рядах неприемников. Но нельзя брать себе в заслугу – по крайней мере вечно и в решительно противозаморской военизированной цитадели деяния твоего отца, твоей старшей сестры, твоего старшего брата, если ты сам ничего не совершил своими поступками. Какое-то время тебе это, может, и будет сходить с рук – доля внимания, некоторое уважение тебе достанутся за счет твоей кровной связи. В особенности от гостей района, собирателей истории, такого вот типа – на них это может произвести впечатление, они, не исключено, даже будут уважительно смотреть на тебя, потому что откуда им знать, что ты такое на самом деле? Но местные-то все знали, и беда этих лихорадочно слабоумных сторонников, которые начинают считать себя военизированными подпольщиками, когда они никакие не подпольщики, состоит в том, что они своим самохвальством и выпендрежем изолируют себя от всех остальных. Вот таким и было настоящее положение Маккакего, и ему не приходило в голову – потому что балаклаву можно было купить где угодно, – насколько он абсолютно прозрачен. Говорили, что он с таким шумом подавал себя как супергероя, борца за свободу, что настоящие неприемники подумывали, не пора ли с ним поговорить. Он пришел ко мне еще раз, хотя я его раньше отвергла, и начал новый сеанс. Он сказал: ему ясно, что человек вроде меня с такими верительными кровными грамотами от родственников-неприемников может понять, что он теперь в любой день может – как это случилось с моим четвертым братом – пуститься в бега. Я ужасно обозлилась после этих слов. Поначалу я, как и в прошлый раз, была вежлива с ним, спрашивая себя, сколько должно пройти времени, чтобы можно было сказать: «Мне пора идти». Все дело в том, что они, эти люди, считают, что ты дура, что ты не в состоянии понять, что они считают тебя дурой. Кроме того, они видят в тебе не человека, а некий шифр, некое «никто», которое не стоит и ломаного гроша, единственное назначение которого – отражать их величие. От их комплиментов и выражения заинтересованности бросает в дрожь. Они отвратительные, пресмыкающиеся, расчетливые, ненасытные, в особенности еще и потому, что вскоре после – или немногим ранее, как в моем случае, – как ты знаешь, будут оскорбления, угрозы насилия, угрозы убийства и вариации сталкерских речей. Дело в том, что по недостатку ума они думают, что видят, как ты даешь слабину, тогда как на самом деле это ты видишь, как они дают слабину, и вопрос тогда стоит так: проявить ли тебе доброту или с ожесточением оттолкнуть их в сторону. Но я оставалась вежливой, потому что в семье Маккакего были и другие смерти, две последние всего несколько месяцев назад. Эти последние смерти поставили семью в нашем районе на первое место по числу насильственных смертей в нашем районе, разве что в семье самой первой моей, старейшей подруги из начальной еще школы, в которой теперь все, кроме нее, были мертвы. Но бедный Маккакего. Мне было ясно, что смерти родственников повлияли на него, сдвинули его с катушек, что они, по крайней мере отчасти, ответственны за то, что он так космически потерял связь с реальностью. Сначала отец, потом старшая сестра, потом старший брат, все убиты в течение последних десяти лет в ходе различных операций неприемников. Потом погиб любимчик семьи, второй старший мужчина, его убили, когда он пересекал дорогу. Через два месяца после его смерти умер четвертый мальчик, все еще страдавший ядерным разоружением. Таблетки, выпивка, пластиковый мешок на голову и записка, которая удивила всех: «Я делаю это из-за России и из-за Америки». После этого из первоначальной семьи из двух родителей и двенадцати детей остался только Какего Маккакего, его мать, теперь физически немощная, его шесть сестер и трехлетний мальчик. Не моя вина. Не моя вина и в том, что он, на мой вкус, был непривлекателен. Не станешь же заводить роман с человеком только из-за того, что тебе его жалко, потому что много его родни умерло; а в особенности ты не станешь этого делать, если с самого начала, с первого мгновения, как ты его увидела, даже еще не начав разговора, ты почувствовала, что тебя от него тошнит. Поначалу я сочла себя виноватой из-за этой тошноты, но потом перестала чувствовать себя виноватой, когда он стал грозить убийством, когда я отказала ему в первый раз. Потом я еще сильнее укрепилась в том, чтобы не чувствовать себя виноватой, после того как отказала ему во второй раз, когда он говорил о «нашем родстве» из-за «нашего неприемничества», а еще упоминал «наши отношения», тогда как у нас никаких отношений не было, и тогда я поняла, что он два эти мои отказа принимает за согласие, словно они и в самом деле были нашими двумя первыми встречами. Что касается всех его сталкерских речей и его уверенности в наших отношениях и в будущности нашего союза, то я и представить не могла, что сыплющие угрозами, сбитые с толку, зацикленные, психически тронутые типы в нашем мире могут мгновенно перестать сыпать угрозами, перестать быть сбитыми с толку, зацикленными, психически тронутыми и, словно завтра не наступит, открутить назад педали в подхалимаж и безвестность. Именно это и случилось с Маккакего, когда до него дошло известие об интересе, который проявляет ко мне молочник, человек, который даже по понятиям Маккакего был куда как более угрожающим, а сталкингом владел, как Маккакего и не снилось.

И вот по окончании влюбленно-враждебной активности Маккакего я стояла рядом с этим молочником и легко впадала в ужас, и голова мертвого кота, которую я держала в руках, мне ничуть не помогала. За все время нашего разговора я ни разу не упомянула голову и не посмотрела на нее. Он, казалось, тоже на нее не смотрел. Но я знала, он в курсе того, что это такое. Он, вероятно, видел, как я ее подобрала, как вернулась, как шла вперед, видел всю эту мою нерешительность. И еще я была уверена, что он засек, как я заворачивала ее в платки, как подняла, возможно, даже прочел мои намерения отнести ее на обычное место. Но я ничего про нее не говорила, и он не говорил, словно это было вполне нормально стоять летним вечером без четверти десять там, где никто никогда не стоял рядом с девушкой, держащей голову кота, и говорить ей об убийстве бойфренда, с которым она, возможно, имеет отношения. Чему ж тут удивляться, что его появление и слова произвели на меня такое сильное впечатление, что я на какой-то крохотный промежуток времени забыла об этой голове. Но только на одно мгновение, потому что она тут же напомнила о себе. Когда молочник открыл рот, чтобы снова сказать что-то такое, что наверняка должно было обескуражить меня, мои пальцы, которые перед этим плотно сжимали платки, теперь начали нервно перебирать ткань. Один из пальцев нащупал длинный клык, и я в смятении насадила его на этот длинный клык, торчавший из ткани. И в этот момент что-то снова шевельнулось у меня в позвоночнике. Точно такое же движение почувствовала я немногим ранее в классе. После этого в ногах появилась дрожь, те потоки в сухожилиях, те невральные страхи и проникновения вокруг моих ягодиц и копчика. Потом свободные ассоциации моего разума вернули меня к личинкам – к этим комочкам вокруг носа, ушей, глаз, и тут он снова заговорил. На сей раз он оставил тему убийства наверного бойфренда, которая, впрочем, во всех его предположениях подавалась им не как убийство. Этот человек, который был гораздо старше, гораздо уверенней меня, не растерявший свою энергию, несмотря на казавшееся апатичным безразличие, этот человек снова предлагал подвозить меня в своих машинах.