Все хорошо. Все, что ты говоришь, — очень важно. Я с тобой и тебя не оставлю.

Моя исповедь меня обессилила. Бумажные носовые платки закончились. Перехожу на туалетную бумагу.

«Единственный, кто может тебя простить, — ты сама».

Вот первые слова Элизабет после пятнадцатиминутной паузы. Тихие. Теплые. Конкретные.

Как могу я себя простить, лишенная возможности загладить свою вину? Ведь нельзя сказать Тимо, как же я сожалею о каждом сорвашемся несправедливом и злом когда-либо сказанном ему слове!

«Я не заслуживаю его великой любви».

«Так и есть. Ты не заслуживаешь этой великой любви».

Тишина. Мои глаза превратились в два больших вопросительных знака. От ужаса я даже забываю плакать.

Означает ли это, что мы все недостойны любви? Означает ли это, что от вины никогда невозможно освободиться?

«Нет человека, способного заслужить ту великую любовь, которую ты ощущаешь через Тимо. Любовь безусловна. Мы вовсе не должны ее заслуживать. Именно этот признак делает любовь любовью. В человеческом образе мы пришли на эту землю, чтобы совершать ошибки. Нам невозможно не совершать ошибок. Но мы можем на собственных ошибках учиться. И расти над собой.

Всегда есть возможность исправить ошибку — при желании. Расти и учись. Тимо будет наблюдать этот процесс. И радоваться. Но любовь присутствует всегда, в любом случае. И ее невозможно заслужить. И ты не должна стараться ее заслуживать».

Я впитываю каждое слово. Каждое слово Элизабет — настоящая для меня революция. Но при этом все, что она говорит, преисполнено бесконечной логики. Я чувствую, как мне становится легче думать о Тимо. Я постигаю науку прощать себя. Речь идет не столько о том, чтобы сделать первый шаг, сколько о том, что этот первый шаг — единственный, единственно важный.

Не Бог должен нас прощать, и не умершие, которые нас ни в чем никогда не упрекали. Я сама объявляю себя виноватой. Потому что я и есть тот, кто может меня простить.

Любовь безусловна. Мы вовсе не должны ее заслуживать. Именно этот признак делает любовь любовью.

«Знаешь что? У меня дома стоит целая ваза, полная глиняных бусин. Их сделал Тимо прошлым летом. Мы так и не нашли времени эти бусины расписать. Бусин примерно сорок. Охватит меня чувство вины перед Тимо, — я тут же примусь расписывать какую-нибудь бусину, а расписав, надену ее на нитку. И эта цепочка бусин будет мне постоянным напоминанием о том, что я поняла сегодня».

«Что за великолепная идея», — улыбается Элизабет.

Сеанс с Элизабет закончился. Я еду домой. Моя голова пуста и спокойна. В животе я чувствую тепло.

После обеда я долго гуляю в лесу. Я всегда стремлюсь в свое любимое место: к пню, с которого я могу видеть всю просеку. За моей спиной — группа деревьев, под которыми я себя чувствую защищенной.

Всего шесть дереьев.

Из них три дерева образуют отдельную группу. Они, решаю я, символизируют мое прошлое.

Хели, Тимо, Фини.

Рядом с этой троицей растет раздвоенное дерево — два ствола из одного корня.

Я и моя жизнь.

А шестое дерево? Оно напоминает мне о том, что мне еще кое-что предстоит. Что-то ждет меня в будущем, о чем я не догадываюсь.

Войдет ли еще кто-нибудь в мою жизнь? Новый партнер? Когда-нибудь? Когда-нибудь позже? Мне нужно время…

Я обнимаю дерево-Тимо. Пока не сливаюсь с ним. Потом размыкаю объятия. Сажусь на пенек. Я захватила с собой все, чтобы написать письмо.

Тимо!

Я всегда испытывала огромную потребность говорить с тобой. Многое из того, что я тебе хотела сказать, ты мог понять, а многое я и сама толком не понимала.

И я когда-то ребенком была такой же, как ты, — такой же чувствительной, такой же переполненной любовью. Когда до такой степени открыто предлагаешь миру любовь, как это делаем или делали мы, может случиться, что некоторые люди окажутся неготовыми принять такую любовь во всей ее полноте, в которой заключается все — радость и горе, даже боль, даже сама смерть. Это открытие причиняет страдание нашему открытому сердцу. И оно снова и снова познает науку себя защищать. Пока не становится защищенным в полной мере. То есть пока не «закрывается». И помнит при этом о пережитом страдании. И особенно мучительно становится тогда, когда кто-нибудь желает подарить нам любовь, соизмеримую с той, которую мы однажды несли в своем сердце.

Тимо. Как объяснить тебе, что ты, переполненный любовью, именно этим порой причинял мне боль?

Нет, вовсе не ты сам мне делал больно. А тот факт, что моя любовь по сравнению с твоей любовью — слаба, она страшится и сомневается, и это становится мне очевидным благодаря тебе.

Как бы я хотела, чтобы до тебя дошли эти мои строчки, чтобы ты мог прочесть или услышать мною написанное. И чтобы твоя душа мною написанное поняла.

Я никогда не желала причинить тебе боль. И если я когда-нибудь делала тебе больно, — мне очень жаль. Ты абсолютно не виноват в моих страданиях из-за того, что я иногда причиняла боль тебе. Благодаря тебе я впервые получила возможность эту боль почувствовать. А выявив эту боль, я, может быть, смогу от нее однажды избавиться. Чего никогда не случилось, не помоги ты мне в этом. Тимо, я так тебе благодарна. Ты взял на себя огромную ношу излечить свою мать, да и отца заодно.

Тимо, великая душа!

Слышишь ли ты мое спасибо?

Я люблю тебя бесконечно.

Тимо, как же ужасно мне тебя не хватает!

Твоя мама.

Снова и снова писала я письмо Тимо. И Фини тоже. Я даже открыла для каждого электронный почтовый ящик. На имя Тимо и Фини. И в качестве почтового адреса при регистрации я писала: «небеса», на что мой компьютер, к сожалению, не соглашался.

В угоду компьютеру я поселила Тимо и Фини по адресу: «ул. Небесный путь, дом 8» и отправляю свои мейлы моим дорогим, поселенным мной там адресатам с неизменной подписью:

Ваша мама.

Странно. Хели я так ничего толком и не написала, — не считая пары строчек в дневнике.

Почему? Наверное, потому, что я никогда не переставала говорить с Хели. Голос Хели, его словечки, его выговор, его шутки — все это мне давно знакомо как моя собственная речь.

Наши голоса пребывают в постоянном диалоге друг с другом. Когда я хочу ему что-нибудь рассказать, я и рассказываю, как если бы он стоял рядом со мной. Время от времени общение друг с другом доставляет нам настоящее удовольствие. Хели стал для меня моим вторым «я». Это «я» все воспринимает с юмором, неизменно отказываясь относиться к этому миру слишком всерьез. И потешается то над одним, то над другим. А когда что-то не понятно — пожимает плечами, напоминая, что мир в любом случае устоит.