— Чем обусловлено крайне негативное отношение большинства простых танкистов к политработникам?

— Начнем с того, что политработники вообще были не нужны в танковых батальонах. Какой от них был толк? Какая польза? Что они делали? Ведь после 1942 года редко кто из политруков ходил в атаку в танках в составе экипажей. Я пришел на фронт фанатиком, свято верившим в справедливое дело ВКП(б). Но я помню свое потрясение, когда впервые столкнулся вплотную с комиссаром дивизиона бронепоездов Лебедевым, и долго не мог понять, как такая дрянь может быть коммунистом… А в танковой бригаде был замполит, майор Смирнов, невысокого роста, жирненький мужичок, кругленький, весь такой правильный и благообразный, сверкающий шевровыми сапожками и тщательно выбритой физиономией, после каждой операции бригады неизменно «ловивший на грудь» очередной орден БКЗ. Трус и доносчик. Вот вам пример, из самых «безобидных», характеризующий этого представителя коммунистической партии. Помню, как в бригаде снаряжали два «Доджа» в Смоленск, чтобы отвезти бывших партизан, прибывших к нам на пополнение в Белоруссии, на вручение медалей «Партизану Отечественной войны». Почему нельзя было вручить эти медали на месте, в бригаде? Семья Смирнова жила в Смоленске. И тут он начал активно действовать, собирая «посылку» своей семье. «Обложил данью» весь батальон, и с некоторых экипажей замполиту уже приволокли трофейные шмотки. У кладовщика он набрал продовольствия, и тот не возражал, зная, что многие семьи в тылу пухнут от голода. Но дальше Смирнов превзошел самого себя. Он начал рыться, без спроса и разрешения, в вещах танкистов, живых и погибших, которые хранились у старшины, и набирать себе все, что ему нравилось. А замполита бригады я видел близко всего один раз, перед началом зимнего наступления в Пруссии. На башню танка забрались комбриг Духовный и замполит-подполковник. «Там, где пройдет 2-я гвардейская, чтоб двадцать лет трава не росла!» — сказал нам комбриг. Замполит молча стоял на танке рядом с комбригом. Декорация…

— Работники особого отдела в вашей танковой бригаде оставили какой-то след в памяти?

— В экипажах старались не вести разговоры на политические темы, знали, что это дорого обойдется. Критиковали армейское начальство, и то только среди своих и только в пределах экипажа. А «особисты» попадались разные, но в основном в «органах» служила отборная сволочь, других там долго не держали. Один случай очень хорошо врезался в мою память. Это было в октябре 1944 года. Один экипаж из нашей роты успел выбраться из подбитого танка. Все пять человек благополучно добрались с поля боя до тыла батальона. Им принесли поесть. Экипаж сел под деревом, пытаясь как-то «отойти» от всего пережитого в бою. Уцелевшие раньше танкисты смотрели с сочувствием на своих товарищей. Появился батальонный «смершевец» в звании капитана, сопровождаемый двумя солдатами из его «конторы». Он остановился неподалеку от этого экипажа и послал своего солдата с приказом командиру танка: «Немедленно явиться к капитану!» Сам эти пятнадцать метров «их чекистское высокоблагородие» пройти не пожелал. Командир танка ответил посыльному: «Когда поем, тогда приду! По уставу, даже маршал не имеет права мешать приему пищи личным составом». «Особист» не успокоился и снова послал солдата с тем же требованием к лейтенанту. Разгневанный «особист» спросил командира экипажа: «Почему все сгорели, а твой экипаж полностью выжил?!» Лейтенант спокойно ответил: «А вы сами разок в атаку сходите, тогда поймете». Капитан достал ТТ из кобуры. Это и было его ошибкой. Мы, свидетели происходящего, набросились на него и здорово «обработали». Избитого унесли. Не скажу, чтобы мы сильно переживали в ожидании неминуемого наказания. Мы и так чувствовали себя «смертниками», и нам было глубоко плевать, где нас убьют, в танковой атаке в родной бригаде или в стрелковом строю штрафного батальона… Произошло нечто невероятное. Никто не сказал нам ни слова. Капитана мы больше не видели.

— Насколько были велики потери у танкодесантников бригады?

— Это были люди обреченные… Только ранение давало им шанс выжить. В моем последнем бою на броню посадили отделение танкодесантников, шесть человек со станковым «максимом», все они погибли. Иногда в качестве десанта нам придавали штрафников. Осенью сорок четвертого на танки сажали по пять-шесть человек, бойцов штрафбата, офицеров, освобожденных из плена. С ними была женщина-медработник. Она долго смотрела на нас, на танкистов, и вдруг сказала: «Ладно штрафники, но вам то за что такая доля?»…

— Какие ощущения испытывает экипаж танка, когда снаряд попадает в броню боевой машины?

— Становится страшно. Представьте, что вас закупорили в пустой железной бочке и по этой бочке со всей силы бьют кувалдой. И когда понимаешь, что эта «кувалда» могла тебя убить, то становится очень не по себе. Я уже не говорю о том, как ранит окалина брони после попадания снаряда… Или когда ты видишь, как у соседнего танка, «старого» Т-34, от попадания снаряда детонирует боеприпас и срывает башню. Ощущение — хреновое. Другого слова и не подобрать.

— Были в вашей бригаде случаи трусости танкистов в бою?

— За восемь месяцев моей боевой службы в танковой бригаде я о таких случаях не слышал. Никто из наших механиков-водителей сознательно свой правый борт под огонь немецких орудий не подставлял. Но… В моей последней атаке мне пришлось командовать сборной ротой из разных танковых частей. Шесть танков Т-34, четыре самоходки 152 мм, два танка ИС-2. И скажу честно, что эти танки, «приданные от соседей», в атаку на верную смерть не пошли! Не пошли… Остались на исходной позиции…

— Когда танкистам разрешалось покинуть выведенную из строя боевую машину? Вам лично пришлось четыре раза выбираться из подбитых и горящих машин, и опыт у вас в этом деле хоть и смертельный, но огромный.

— Еще в училище постоянно проводились тренировки по покиданию боевой машины. На это экипажу отводилось шесть секунд. Нас также тренировали, как нужно эвакуировать раненых из подбитой машины. Эти тренировки проводились и на фронте. И мы относились к ним серьезно, от них напрямую зависела наша жизнь. А в бою не требовалось приказа командира покинуть горящий танк, тем более командир мог быть уже убит или ранен, и ждать команду не было смысла. Выскакивали из танка интуитивно. А если выскочить не успеешь… Обгоревшего командира соседнего батальона только по ордену Александра Невского удалось опознать. Часто хоронили одни угольки вместо экипажа. Но, например, нельзя было покинуть танк, если у тебя только перебита гусеница. Экипаж был обязан вести огонь с места, пока не подобьют.

— Ваше отношение к «фаустпатронам»?

— Мы их боялись. И если кто нарывался на «фаустника» — то пиши пропало. В начале наступления в Пруссии мой танк, укрываясь от артиллерийского огня, по ошибке заскочил во двор немецкого поместья. Увидели мальчишку-«фаустника» в двадцати метрах от нас. Пацан, на наше счастье, попался нерасторопный, и мы успели его застрелить из пулемета. Повезло…

— Как понимать выражение «траки в крови»? Буквально или…

— Нет, «траки в крови» это скорее образное выражение, танк идет гусеницами по земле, по грязи, там любая кровь быстро затирается. А вот корма танка в крови и в кусках человечины — зрелище для танкистов обыденное. Ко всему привыкаешь. И даже когда приходилось выгребать из сгоревших машин куски обуглившихся тел своих товарищей, обходилось без истерик. Просто каждый думал об одном: «А ведь и я сегодня мог быть на их месте». После такого очередного захоронения, находясь под впечатлением страшной увиденной мною картины, я написал стихотворение — «Зияет в толстой лобовой броне…» Из него вы почувствуете, какие эмоции я испытывал в те минуты… Или вот эти строки вам многое позволят понять: