Бронислава тоже села на половик, вытянула уставшие ноги. Часы громко стучали в тишине.

– Ничего, он – без зла. Викентий… Он с норовом, да боязливый, уж я это вижу… У него в голове мир вывернулся только по-западному, наизнанку. И мысли от этого шиворот-навыворот скачут, – говорила Бронислава с улыбкой. – А вот как пообвыкнет, прямой разум к нему тогда и вернётся… Притрётся он, никуда не денется. Может, и не хуже наших станет. Город-то наш.

Они обе посмотрели на притихшего Кешу.

– Незнай-незнай, – со вздохом ответила Нина. – Слабо верится что-то…

Утром Кеша примерял перешитый полушубок. Долго, с любопытством, изучал себя в зеркале:

– Хм, вполне. Теплынь! На мне вообще-то всё хорошо выглядит, – и оглянулся.

Бронислава сидела на кровати, смотрела на Кешу с улыбкой. Глаза у Брониславы были покрасневшие – шить она закончила только под утро. Кеша смутился, глядя на её состарившееся лицо, подошёл, не зная, что и как сказать, погладил её неприбранные волосы, уже седеющие с висков.

Она опустила голову ниже, глядя в пол покорно и грустно и пряча за спину правую руку. Большой палец был некрасиво исколот иглой. Он опух и болел. А куда подевался напёрсток, она так и не вспомнила ночью.

Кеша тоже чего-то застеснялся, сердито прокашлялся.

– Снег почищу. Лопата в сенях? – спросил он, отворачиваясь и хмурясь.

Потом Бронислава резала на деревянном кружке морковь для борща, громко стучала ножом, выглядывала в окошко, и ей было смешно и хорошо видеть, как он вырубает широкой деревянной лопатой снежные кубы и неумело, с натугой, откидывает их в сторону.

Половицы в сенях тяжело заскрипели, кто-то несильно ударил кулаком в дверь.

– Заходи, не бойся! – крикнула Бронислава. – Без стеснения давай!

Появилась Зина в наспех завязанном шерстяном платке.

– Ух, уморилася, – поёжилась она с мороза. – Настиралася, устала. А жарко у вас! Ну, натопили… Крым что-то крымский развели.

– Грейся, садись.

– Гляди-ка, фатеран твой чего делает! – засмеялась Зина, махнув рукой в сторону окна. – Прям бульдозер без бензину.

– Расписались мы, – похвалилась Бронислава.

– С фатераном-то? Слыхала. Ох, намучилась я с ними в позапрошлом году! Помнишь, восьмерых-то из СПТУ пускала? Им зимой за восемь километров ходить сюда из Озёрок далеко было. И веришь-нет? Ночью впотьмах бывало до ветру не доберуся. Куда ни ступлю, фатеран лежит. И то один под ногой охнет, то другой под ногой крякнет… А на длинного-то самого ночью как упала – запуталась в длинном-то, везде он по полу распластался, как удав какой, что ль, не знаю. Так лбы у нас и треснулись друг об дружку, Броньк! Как два яйца на пасху. Вот, сидим утром оба с шишками, с фатераном-то с этим, за одним столом. Он, как моя копия – и я, как его копия… Копия с Прокопия. Породнилися… Так ты, значит, у нас взаправди замужем? Что-то больно скоро сошлись.

– А иначе удачи не видать! – с вызовом ответила Бронислава. И нарочно сильно и весело постучала по доске, сбрасывая в кипящую кастрюлю нарезанную морковь.

Зинаида уселась на табурет, откинула платок. Сказала скучным голосом:

– Слышь, Броньк, чего Козин-то говорит?

– Это приезжий, что ль? – насторожилась Бронислава. – Который в клубе работает?

– Ну, в ДэКа. Он этого… твоего-то, оказывается, ещё по городу знает. Всем там, говорит, твой-то – известный… Говорит, забулдыга забулдыгой! У пивной, говорит, всё по двадцать копеек сшибал. Сроду, говорит, неодетый, небритый. А на работу его нигде не берут – руками-ногами от него отпихиваются, да. Вот, истину говорю, слово в слово!..

Бронислава смотрела в Зинино лицо, расплывающееся в улыбке, и молчала.

– Козин-то знаешь, чего пророчит? Обдерёт он её – это тебя, значит, как волк кобылу. И оставит он, говорит, от неё – хвост да гриву! – вдохновенно излагала Зина. – …Всё, говорит, пьяненький везде мотался, с воротником поднятым. Шаромыга! Его, говорит, ни одна баба не держала… А я говорю, может, и прибьётся к одному месту, да и жить будут. Оно же как на свете-то? Всё бывает: и жук мычит – и бык летает.

– Это ты Козину сказала? Про «жук мычит»? Иль кому?.. Про «бык-то летает»?

– Н-нет… Я с ним, Броньк, разговоры никакие не разговаривала, врать не буду. А народ – всё слыхал!.. Это я сама себе так говорю: может, мол, прибьётся.

– Пришла-то чего? – беспечно спросила Бронислава.

– …А-а?

– Пришла-то чего, говорю?

– А уж и забыла… Дык, вот! Думаю – скажу! – растерялась Зина.

– Чего, Зинка, где услышишь, всё мне передавай! Поняла? – приободрила соседку Бронислава.

– Ага! – развернулась к выходу Зина. – Скажу. Я скажу! Я всё, Броньк, скажу. Ты даже капли не переживай.

Зина ушла, не прикрыв, как следует, дверь.

– Говори-говори, – пробормотала Бронислава и хлопнула отошедшей дверью как следует. – Кочерыжка пакостная.

Она снова встала у окна, прислонившись лбом к влажному от тепла стеклу. Зинаида уже разговаривала с Кешей, размахивая руками и воровато оглядываясь на окна. Бронислава погрозила ей в окно кулаком. Потом походила по комнате – и выскочила во двор, не переобувшись, в тапочках на босу ногу.

– Ну, до свиданьица, пошла я, – заторопилась Зина. – Вот, всё толковала с ним, с фатераном-то с твоим. Спрашивала: и когда этот мороз кончится? А он и не понимает про морозы-то никого! Прям, пенёк с глазами, Город-то твой… Ну, мы, может, тоже кой в чём дураки. Бывает! Жук да бык… Да…

Бронислава смолчала. Она смотрела вслед зининым торопливым шажкам и, разгорячённая, не мёрзла в лёгком своём халате, плохо сходившемся на груди.

Кеша выдернул лопату из снега, поставил её к стене. Оглядел Брониславу как постороннюю, с недобрым мужским любопытством. Бронислава не шевелилась на ледяном ветру.

– К Козину схожу, – помрачнев, сказал он.

– Иди, – кивнула Бронислава и отвернулась.

Он обошёл её, стоящую на тропе, через сугроб, глубоко проваливаясь в снег, потом зашагал, кособоко вздёрнув одно плечо.

«Ты зачем такой-то? – хотела крикнуть ему вслед Бронислава. – Разве же можно впускать в душу плохое?! Да с плохим в душе – как жить-то тогда?.. Нельзя же!» И не крикнула.

«…Не зовёт. Один ушёл», – тревожно думала она.

И всё ждала, что Кеша обернётся. Рукой бы, что ль, хоть махнул?.. Но Кеша свернул в макаров переулок и скрылся из глаз.

Теперь улица была пустая. Над низким прозябшим селом двигались облака, плотные, сизые, как ночные сугробы, и сливались с дальним пасмурным полем. Меняясь, облака пропускали иногда на землю слабое пятно жёлтого зыбкого света. Но оно быстро затягивалось на морозе, будто небесная случайная прорубь, из которой только сильнее и пронзительней дуло сверху. А потом всё стихало ненадолго, пока не возникала в быстром движении облаков новая прореха, изчезающая сразу. Тогда жёлтый свет угасал на снегах. Синие мертвенные тени резко проступали на волнистых перекатах сугробов. И замирало вокруг всякое дуновенье – прерывалось дыханье всего живого…