Правда, он знал, что городская казна опустела, и даже на ремонт водоема агоры[73]деньги пришлось собирать, что называется, пустив шлем по кругу среди богатых купцов-ольвиополитов.

Знал он заранее и ответ архонтов, уже не раз зарившихся на священные суммы, дары граждан Ольвии, принадлежащие храму Аполлона Дельфиния: денег нет, все ценности пошли на оплату дани царю Скилуру (да упадет гнев богов на голову этого варвара!), поступления в казну от торговли хлебом почти прекратились, так как купцы скрывают истинные размеры доходов из-за боязни расправы со стороны могущественного царя сколотов, прибравшего торговлю зерном к своим рукам и имевшего немалые барыши. (Купцов-ольвиополитов он держал в качестве посредников, выделяя им малую толику из оборота, что, впрочем, не мешало тем приторговывать тайком, скупая хлеб у неподвластных царю Скилуру племен степной Скифии). А значит, теперь дело только за Герогейтоном, потому что казна храма, несмотря на смутные времена, далеко не пуста, и он, как гражданин Ольвии, должен помочь городу в его неотложных, насущных нуждах.

Герогейтон иногда выделял небольшие суммы. При этом его жрецы кричали об благодеянии на всех перекрестках, из-за чего храм Аполлона Дельфиния приобретал себе весьма ценный капитал как морального, так и денежного порядка, с лихвой окупавший произведенные выплаты. Об этом, конечно, уже не стоило кричать, даже говорить шепотом. Поэтому Герогейтон делился своими соображениями только с самым доверенным и молчаливым человеком среди подчиненных – жрецом-казначеем храма. Не забывая при этом отсылать богатые дары в Афины, так как знал, что жрец-молчальник – соглядатай коллегии жрецов, негласного органа управления разветвленной сети храмов и святилищ Эллады и ее колоний, и что любой опрометчивый шаг главного жреца, не говоря уже об утайке истинной суммы доходов храма, может стоить ему потери весьма почетной долж- ности главного жреца. Из далеких Афин видели все…

Ах, Афины… Жрец мечтательно вздохнул, вспомнив свою последнюю поездку.

Он стоял у борта триеры, торопливо рассекавшей волны милого его сердцу Саронического залива. Вот величественно проплывает за кормой мраморная колоннада храма Посейдона среди мрачных скал мыса Суния. Голубоватой дымкой покрыты очертания гор Арголиды, где находится основная природная сокровищница Аттики – серебряные рудники. А вот и старая гавань Фалерон.

Триера, хлопнув парусом, зарывается носом в волну, словно поклоном приветствуя корабли на рейде, и снова стремительно скользит вперед, к гавани Пирея, где со времен Фемистокла базируется военный флот Эллады.

Чувствуя, как перехватывает дыхание от гордости, Герогейтон с восхищением всматривается в разноцветное скопище боевых судов. Здесь и уже устаревшие пентеконтеры и униремы, и юркие биремы, и хищные, узкие триеры, и даже несколько неуклюжих на вид, но весьма мощных и хорошо оснащенных для морского боя квадрирем и кенкерем. Сверкают на солнце ярко начищенная бронза и медь обивки таранов, огромные рисованные глаза на красных, черных, желтых боках судов подмигивают проходящим мимо Пирея торговым кораблям, резные акростоли в носовой части судов поражают вычурностью и красотой, а расписные статуи Минервы под акростолями распластались в стремительном полете над ласковыми теплыми волнами гавани.

Кое-где в суете и криках поднимают паруса, чтобы отправиться в очередной морской дозор или сопровождать караваны купеческих судов в дальние страны; багряные и белые полотнища парусов полощутся горделиво на высоких мачтах, посверкивая на солнце золотым шитьем, – молитвы богу.

Посейдону, посвятительные надписи, пророческие изречения мудрецов перепле-таются на парусах причудливой золотой вязью, отражаясь в воде.

Но вот наконец позади остаются скалистые заливы Мунихия и Зея с укреплениями вдоль берегов, и триера подходит к пристани для торговых кораблей главной гавани Пирея у восточного берега – Канфаросу. Герогейтон блаженно щурится, тонкие губы растягиваются в улыбке. Он с жадностью вслушивается в многоголосый и разноязыкий гам Эмпория и Дигмы, где приезжие купцы выставляют образцы товаров для оптовых сделок. Обширные склады, доки, арсеналы, торговые суда самых разных конструкций и грузоподъемности; мускулистые грузчики сгружают лес, пифосы с соленой рыбой, словно муравьи бегут по узким шатким трапам с кожаными мешками на спине, с шуршащим в них чистым и сухим зерном… И в них все это многообразие звенит, кричит, грохочет, благоухает смесью невообразимо приятных и непонятных запахов, долетающих даже до главной площади Пирея Гипподамии, названной в честь архитектора Гипподама Милетского, составившего план застройки гавани. От площади тянется широкая улица к храму Артемиды, как ласточкино гнездо прилепившегося высоко над морем на скалах Мунихии.

Возница, щуплый, морщинистый, словно сушеный финик, равнодушно сует за щеку обол – плату за проезд из Пирея в Афины, щелкает длинным кнутом, и повозка, выписывая колесами причудливые зигзаги по невообразимо пыльной дороге, катит со скрипом вдоль длинных стен, сложенных из кирпича-сырца. Герогейтон морщится, как от зубной боли, скрючившись на узкой и жесткой деревянной скамейке, пытается укрыться от назойливой пыли – она коварно заползает под одежду и набивается в нос, – но в конце концов смиряется с временными неудобствами, и благодушное настроение снова возвращается к нему и уже не покидает до самых Афин.

А вот и Дипилион – Фриасийские ворота, главный вход в город. К ним устремились три шумные и пыльные дороги: в Беотию, Аллея Академии и дорога в Пирей. Только одна из них, Аллея Академии – по ней обычно идут процессии в дни Великих Дионисий, – радует глаз зеленью ровно подстриженных деревьев на обочинах. Повозка медленно втягивается в мрачный коридор Дипилиона, длиной около сотни локтей; над ним грозно нависают две сторожевые башни, а в конце виднеются окрашенные в светлые тона внутренние ворота; миновав их, путник наконец вступает в Афины.

Герогейтон долго любуется крытым городским фонтаном, рассыпающим мириады тоненьких, сверкающих хрусталем струек, потом не спеша идет к древнему гимнасию[74]Помпейону с вымощенным мраморными, тщательно полированными плитами двориком. Затем, миновав.

Помпейон, направляется к городской агоре по главной торговой улице – Дромосу. Зазывалы у дверей лавок, стараясь перекричать друг друга, предлагают товары: горы свежайшего мяса, огромные корзины с еще трепыхающейся рыбой, круги белого сыра, овощи и фрукты, вина на любой вкус, оливковое масло. Все это изобилие вызывает голодный спазм у жреца, и он, махнув рукой на всяческие приличия, заходит в харчевню, источающую запахи подгоревшего масла, лука и свежеиспеченного хлеба. Герогейтон, смущаясь своего дорогого белого хитона[75], особенно ярко выделяющегося на фоне закопченных стен, торопливо проходит мимо завсегдатаев харчевни, садится в дальнем углу, заказывает дешевое кислое вино и две небольшие лепешки с мясом и сыром. Но ест не торопясь, смакуя каждую крошку, и почему-то отвратительное вино убогой афинской харчевни кажется ему во сто крат вкуснее дорогих заморских вин из подвалов храма Аполлона Дельфиния в Ольвии…