Объятый ужасом, Жан хотел убежать... Но не смог двинуться с места, ноги его буквально приросли к земле. Он живо представил себе отца, которого осыпает проклятиями, награждает ударами, забрасывает грязью обезумевшая от ненависти толпа. Ему казалось, что весь этот позор падет сейчас на него, Жана Моргаза.

Тут на пороге церкви появился аббат Джон. Толпа расступилась, давая ему дорогу.

Он тоже сразу понял, что происходит. И в ту же минуту узнал в толпе своего брата, мертвенно-бледное лицо которого разглядел в отблесках пламени, в то время как сотни голосов выкрикивали жуткую дату «27 сентября!» и позорное имя Симона Моргаза!

Аббат Джоан не смог сдержаться. Простирая вперед руки, он бросился к костру как раз в тот момент, когда чучело собирались швырнуть в огонь.

— Во имя милосердного Господа, — вскричал он, — сжальтесь над памятью этого несчастного! Разве Бог не прощает все преступления?

— У Бога нет прощения для такого преступления, как предательство своего отечества, предательство тех, кто боролся ради него! — ответил один из присутствующих.

И в мгновение ока, точно так же, как и в каждую годовщину ранее, огонь поглотил чучело Симона Моргаза.

Крики стали еще громче и стихли лишь тогда, когда погасли последние языки пламени.

В темноте никто не заметил, как Жан и Джоан подошли друг к другу и встали, взявшись за руки, рядом, поникнув головами.

Не проронив ни слова, они покинули место этой ужасной казни и ушли прочь из селения Шамбли, куда им не суждено было никогда более вернуться.

В шести милях от Сен-Дени, на правом берегу реки Ришелье, в графстве Св. Гиацинта, граничащем с графством Монреаль, расположено местечко Сен-Шарль. Если плыть вниз по течению Ришелье, одного из самых крупных притоков реки Св. Лаврентия, то можно достичь небольшого городка Сорель, где «Шамплен» стоял на якоре во время своего последнего промыслового плавания.

За несколько сотен шагов до крутого поворота, который делает дорога на Сен-Шарль, становясь главной улицей местечка и проходя мимо первых его строений, стоял в ту пору одинокий дом.

Это было скромное и унылое жилище. Всего в один этаж, с маленьким, заросшим сорняками двориком спереди, куда выходили дверь и два окна. Дверь чаще всего бывала заперта, окна никогда не отворялись, даже за глухими одностворчатыми ставнями, плотно закрывавшими их. Дневной свет проникал в дом только через два других окошка, проделанных в задней стене дома, выходившей в сад.

По правде говоря, сад этот представлял собою всего лишь небольшой квадрат земли, окруженный высокими стенами, с густыми зарослями крапивы по краям и деревенским колодцем, вырытым в углу. Площадь в одну пятую акра была засажена овощами. Здесь же было и около десятка фруктовых деревьев — груши, орешник, яблони, — предоставленных попечению одной лишь природы. На крохотном птичьем дворе, занимавшем часть участка и примыкавшем к дому, имелось пять-шесть кур, дававших необходимое для ежедневного потребления количество яиц.

В доме было только три комнаты, обставленные кое-какой — лишь самой необходимой — мебелью. Одна из комнат, слева от входа, служила кухней; две другие, справа, были спальнями. По разделявшему их узкому коридору можно было выйти и во двор, и в сад.

Да, дом этот был убогим и бедным, но чувствовалось, что так и было задумано — жить в условиях скудости и смирения. Жители Сен-Шарля не заблуждались на этот счет. Действительно, если какому-нибудь нищему случалось постучаться в дверь «Запертого дома» (так его окрестили в местечке), то он никогда не уходил оттуда, не получив скромного подаяния. «Запертый дом» мог вполне бы называться «Милосердным домом», ибо милосердие в нем оказывали в любое время.

Кто обитал в нем? Какая-то женщина, всегда одинокая, всегда одетая в черное, всегда покрытая длинной вдовьей вуалью. Она лишь изредка покидала дом — раз или два в неделю, когда ее заставляла выйти нужда в провизии, или же в воскресенье — чтобы сходить в церковь. Отправляясь за покупками, она дожидалась, пока совсем стемнеет или, по крайней мере, начнет смеркаться, пробиралась по темным улицам, прижимаясь к стенам домов, быстро входила в лавку, говорила тихо и односложно, платила, не торгуясь, и возвращалась, опустив голову и уставясь в землю, словно какая-нибудь убогая тварь, которая стыдится показываться на глаза людям. Если же она шла в церковь, то обязательно к ранней обедне, на рассвете. Там она стояла в стороне от всех, в темном углу, преклонив колени, вся уйдя в себя. Ее неподвижность под складками вуали ужасала: можно было подумать, что она мертва, если бы из ее груди не вырывались скорбные вздохи. Да, хотя эта женщина жила не в нищете, она, несомненно, была глубоко несчастна. Раз или два какая-то добрая душа пыталась помочь ей, предложить свои услуги, сказать слова сочувствия и участия... Но она, еще плотнее запахнувшись в свое траурное одеяние, шарахалась в сторону, будто обжегшись.

Итак, жители Сен-Шарля совсем не знали чужачки и, можно сказать, затворницы, хотя она уже двенадцать лет назад прибыла в их местечко и заняла этот дом, купленный за очень низкую цену: община, которой он принадлежал, уже давно хотела избавиться от него, но не находила покупателя.

И вот однажды вдруг стало известно, что в доме появилась новая владелица, причем ночью, когда никто не видел, как она въехала. Кто помог ей привезти ее убогую обстановку? Неизвестно. Она даже не наняла прислуги в помощь по хозяйству. К тому же никто и никогда не приходил к ней в дом. Так она и жила с тех пор в своего рода монашеском уединении. Стены «Запертого дома» стали как бы стенами монастыря, куда доступ посторонним был закрыт.

Впрочем, жители местечка и не собирались вторгаться в жизнь этой женщины, приоткрывать завесу над тайной ее существования! В первые дни после ее водворения в доме они проявили некоторое любопытство. Пошли кое-какие сплетни о владелице «Запертого дома». Предполагали всякое... Но скоро ею перестали интересоваться. По мере своих скромных возможностей она проявляла сострадание к местным нищим, чем снискала всеобщее уважение.

Высокой ростом, но уже сгорбившейся — более от страданий, чем от возраста — этой чужачке могло быть лет пятьдесят. Под вуалью, спадающей до талии, скрывалось, по-видимому, красивое когда-то лицо с высоким лбом, большими карими глазами. Волосы ее были совершенно седыми; взор, казалось, хранил неизгладимые следы слез, в изобилии пролитых ею. Теперь черты ее лица, некогда нежного и улыбчивого, выражали мрачную решимость, непреклонную твердость.

Однако если бы любопытная публика принялась более внимательно следить за «Запертым домом», она смогла бы убедиться в том, что на самом деле он бывал закрыт отнюдь не для всех. Три-четыре раза в год, неизменно ночью, дверь дома отворялась либо перед одним, либо сразу перед двумя чужаками, которые, приходя и уходя, принимали все меры предосторожности, чтобы остаться незамеченными. Находились ли они в доме несколько дней или только несколько часов? Никто не смог бы сказать этого. Во всяком случае, покидали они его всегда до рассвета. Не было никакого сомнения в том, что эта женщина не окончательно порвала связь с внешним миром.