— Хочешь, двое из нас пойдут с тобой? — спросил Пьер Арше.

— Нет, лучше я один.

— И долго ты пробудешь в Шамбли?

— Всего несколько часов, Пьер, я рассчитываю уйти оттуда до рассвета.

Так как Жан, похоже, не желал объяснять, что он собирается делать в этом селении, Пьер Арше не стал настаивать и ограничился вопросом:

— Нам ждать тебя в Лапрери?

— Ни к чему. Делайте что вам нужно и не беспокойтесь за меня.

— Так где мы свидимся?

— На ферме «Шипоган».

— Ты знаешь, — снова заговорил Пьер. — Что нас всех ждут там в первую неделю октября?

— Знаю.

— Ты непременно должен быть, Жан! Твое отсутствие очень огорчило бы отца, мать и нас всех. В «Шипогане» — семейное торжество, а ты ведь теперь наш брат, так что тоже обязательно следует прийти, чтобы вся семья была в сборе.

— Я приду, Пьер!

Жан пожал руки сыновьям Тома Арше. Затем спустился в каюту «Шамплена», переоделся в платье, которое было на нем в день посещения виллы «Монкальм», и простился со своими славными товарищами.

Минуту спустя он уже спрыгнул на берег и, крикнув в последний раз «до свидания!», исчез среди деревьев, густая чаща которых со всех сторон обступила ирокезскую деревню.

Пьер, Реми, Мишель, Тони и Жак тотчас принялись за дело. С огромными усилиями и очень большим трудом удалось им провести судно против течения, используя водовороты, образуемые у задней стороны скал, горчащих из воды.

В восемь часов вечера «Шамплен» был уже крепко привязан в маленькой бухточке неподалеку от крайних домов селения Лапрери.

Братья Арше завершили рыболовный сезон, проплавав шесть месяцев вверх и вниз по течению реки и покрыв расстояние в общей сложности в двести миль.

Было пять часов вечера, когда Жан покинул «Шамплен». Примерно три мили отделяли его от селения Шамбли, к которому он направлялся.

Что Жан собирался делать в Шамбли? Разве не завершил of1 уже свою пропагандистскую работу в отдаленных графствах юго-запада еще до своего появления на вилле «Монкальм»? Конечно, завершил. Но данного прихода он еще не посещал. Почему? Никто не мог бы ответить на этот вопрос. О причине он не говорил никому и едва сознавался в ней самому себе. Он шел туда, в Шамбли, так, словно какая-то сила и притягивала и отталкивала его одновременно, однако он вполне осознавал происходившую в нем борьбу.

Прошло ровно двенадцать лет с тех пор, как Жан покинул это селение, в котором родился. Его никогда больше не видели там. Его там не узнают. Да и сам он после столь долгого отсутствия, наверное уже позабыл улицу, на которой играл ребенком, дом, где прошло его детство.

Но нет! Воспоминания раннего детства не смогли изгладиться из его столь живой памяти! Выйдя из леса, окаймлявшего реку, он опять очутился среди лугов, по которым проходил когда-то, отправляясь на паром к реке Св. Лаврентия. Он шел сейчас по этой земле не как чужак, а как ее уроженец. Он не колеблясь выбирал нужные броды, сворачивал на проселочные дороги, срезал углы, чтобы сократить путь. А посему, когда он придет в Шамбли, он, вероятно, без труда вспомнит небольшую площадь, где стоял отчий дом, узнает улицу, по которой обыкновенно возвращался домой, церковь, куда его водила мать, школу, в которой он учился до того, как отправился заканчивать обучение в Монреаль.

Итак, Жану захотелось повидать родные места... В момент, когда он приготовился отдать жизнь в священной борьбе, им овладело непреодолимое желание снова побывать там, где начиналась его несчастная жизнь. Сейчас это был не Жан Безымянный посещающий сторонников реформ в графстве, а мальчик, возвращающийся, быть может в последний раз, в селение, в котором родился и рос.

Жан шел быстрым шагом, чтобы попасть в Шамбли еще засветло и уйти оттуда до рассвета. Он был погружен в мучительные воспоминания, и глаза его не замечали ничего из того, что в другое время привлекло бы его внимание, — ни лосей с лосихами, скрывавшихся в лесной чаще, ни самых разных птиц, порхавших среди деревьев, ни дичи, семенящей по борозде.

Несколько землепашцев были еще заняты последними полевыми работами. Жан отворачивался, чтобы не отвечать на их радушные приветствия, желая пройти по деревне незамеченным и повидать Шамбли так, чтобы его там не увидели.

Было семь часов, когда за деревьями показалась остроконечная колокольня. Ветер донес до него звон колокола. Но Жану отнюдь не хотелось крикнуть в ответ: «Да, это я!.. Я пришел снова побыть среди всего того, что так любил когда-то!.. Я возвращаюсь в родное гнездо!.. Я возвращаюсь к своей колыбели!..»

Он шел молча, снова и снова с ужасом задавая себе один вопрос: «Зачем я пришел сюда?»

Однако колокол гудел не переставая, и Жан понял, что это звонили не к вечерне. К какой же службе тогда сзывал жителей Шамбли колокол в столь поздний час?

— Тем лучше! — сказал себе Жан. — Все будут в церкви, и мне не придется проходить мимо отворенных дверей домов. Меня никто не увидит. Со мной не станут заговаривать. А раз я ни у кого не собираюсь просить ночлег, значит, никто не узнает, что я приходил сюда.

Говоря себе это, он продолжал путь, хотя временами ему неудержимо хотелось повернуть назад. Но нет! Его словно толкала вперед какая-то неодолимая сила.

По мере того как Жан приближался к Шамбли, он все внимательнее смотрел по сторонам. Несмотря на происшедшие за двенадцать лет перемены, он узнавал дома, огороженные загоны, фермы в окрестностях селения.

Добравшись до главной улицы, он пошел крадучись вдоль домов, внешний вид которых оставался столь французским, что можно было вообразить себя в центре какой-нибудь общины XVII века. Вот здесь проживал друг их семьи, у которого Жан проводил иногда свободные дни. Вот тут жил приходской священник, который давал ему первые уроки. Живы ли еще эти славные люди? Затем справа показалось строение повыше. Это было вытянутое в сторону верхнего квартала Шамбли здание училища, куда он ходил каждое утро, — оно возвышалось в нескольких сотнях шагов.

Улица упиралась в церковную площадь. Отцовский дом занимал один из ее углов, слева; фасадом он был обращен к площади, а его задняя стена выходила в сад, сливавшийся в одну зеленую массу с деревьями, со всех сторон обступавшими селение.

Было уже довольно темно. За полуотворенной дверью церкви виднелась толпа людей, слабо освещенная висевшей под сводами люстрой.

Жан уже перестал опасаться, что будет узнан, даже если его здесь еще не забыли, и ему вдруг пришла в голову мысль войти в церковь, смешаться с толпой и побыть на этом вечернем богослужении, преклонить колена на скамье, где он читал молитвы ребенком. Но гораздо сильнее его влекло в противоположный конец площади; взяв влево, он дошел до угла, где стоял отчий дом...

Ему вспомнились мельчайшие подробности: решетка, опоясывавшая небольшой передний дворик, голубятня, высившаяся над зубчатой стеной справа, четыре окна нижнего этажа, дверь посередине, окно на втором этаже, в котором среди украшавших его цветов так часто появлялось лицо матери. Ему было пятнадцать лет, когда он навсегда покинул Шамбли. В этом возрасте все предметы уже глубоко запечатлеваются в памяти. Именно здесь, вот на этом месте, должно было стоять жилище, построенное его предками, стоявшими у истоков возникновения канадской провинции.