часто не кончаю, ты, сказал

он. Вот, мужик, хочешь посмотреть

мой хер. Вот он стоит, как

дерево, голый на спаржевом

Солнце.

С любовью,

М.

Потом М. начал сочинять песни. У меня где-то валяется книжка его песен.

– Съезжу к Дженис Джоплин и покажу ей свои песни, – сказал он.

У меня было ощущение, что ничего не выйдет, но М. об этом я сказать не мог. Он был такой Романтик, у него такие надежды. Он вернулся.

– Она не захотела меня видеть, – сказал он.

Теперь Дженис умерла, а М., как я в последний раз слышал, машет шваброй в Бруклине, наконец-то работает – у своего брата. Надеюсь, М. вернется, вернется до упора. Невзирая на все его залипы на Имена и попрошайничество, сейчас на верхушке у нас поэты похуже. Может, все американские поэты и впрямь сидят. По большей части уж точно…

Потом еще был Н. Х. со сцены Парижского Бита, из Танжера, Греции и Швейцарии, из банды Берроуза… Н. вместе со мной и еще одним поэтом появился в свежей серии «Пингвиновские современные поэты». Как вдруг объявился в Винис-Бич, гнил себе на берегу, уже не писал; жаловался на разлагающуюся печень, на то, что за ним присматривает престарелая мамаша, которую он тщательно скрывал. Часто, когда я навещал Н., к нему в дверь стучались молодые люди. Хоть печенка у него и разлагалась, очевидно было, что с краником у него все в порядке. Н. был якобы и нашим, и вашим, но никаких женщин у него я что-то не наблюдал.

– Буковски, я уже не могу писать. Берроуз со мной больше не разговаривает, никто видеть меня не хочет. Меня опускают. Я в говносписке. Мне конец. У меня готово шесть книг, а их и трогать никто не желает.

Н. потом утверждал, что я зарубил его у «Черного воробья» – издателя современной американской поэзии. Это неправда, но так уж Н. рассуждал. Каждый визит к нему состоял из выслушивания его нытья о том, как его шантажом выперли со сцены. На самом деле я просил «Черного воробья» его напечатать, чувствуя, что он это заслужил.

– Ты никогда ничего для меня не делал, Буковски.

Хотелось бы думать, что творение само на себя работает, но Н. забыл, что я написал предисловие, восхваляющее его работу, в спецвыпуске журнала «Оле» с его стихами. Мания преследования у Н. так усугубилась, что однажды после нашего с Н. К. часового визита к нему нам пришлось бежать к лифту, и как только за нами закрылась дверь, мы повалились на пол от хохота. Боялись выходить через парадную дверь – вдруг он нас услышит и обидится, поэтому на лифте мы заехали в подвал и покатались по полу там, минут пять, среди котлов, паутины и сырости.

Н. Х. все равно был поэт чертовски хороший. Но грустно видеть, как их уносит в дребедень. Наверное, всех нас в дребедень унесет. Поэзия, проза поползут по стенам, как змеи; в наших зеркалах самоубийств отразятся серые волосы, серые пути и серые таланты. Н. потерял своего европейского покровителя. Все было не очень хорошо. Поэты заходили к нему разок, потом прекращали. «Свободная пресса» предложила ему писать рецензии, но Н. не стал этим заниматься. Образованный, талантливый, знающий, он гнил. Сам это признавал. Я говорил ему, что он снова может все это обрести.

Однажды мы навестили его с другим поэтом и предложили выпить разок, но Н. сказал, что его пригласили на вечеринку, особое приглашение. Не хотели ли бы и мы туда пойти? Отчего ж, сказали мы. Адрес у него был. Добравшись туда, мы поняли, что это чей-то бенефис, вход доллар. Мы проникли через задний вход и встали слушать оркес. Я нашел галлонный кувшин вина и принялся его пить. Проговорил с парой женщин, одну поцеловал, побродил вокруг.

Затем поэт, с которым мы пришли, спросил меня:

– Как ты думаешь, кто-нибудь тут знает, что ты Чарльз Буковски? – Интересная мысль. Я совсем забыл про Н. и свое желание, чтобы он снова творил. Я подошел к одной девушке.

– Слушайте, вы знаете, что я Чарльз Буковски?

– Чарльз кто? – спросила она. Поэт, что был со мной, рассмеялся. Я спросил у нескольких человек, известно ли им, что я Чарльз Буковски.

– Никогда не слыхали. Это кто?

– Чарльз Буковски? Это вихотка Крошки Тима?

Я допил остальное вино, а когда бенефис закончился, бегом спустился по лестнице и загородил выход.

– Так, публика, да будет вам известно, что я Чарльз Буковски. Теперь не выпущу вас, пока не скажете: «Я тебя знаю. Ты Чарльз Буковски!» Повторяйте!

– Ладно тебе, чувак, выпускай нас отсюда!

– Херня, дядя, дай пройти!

– Хватит, Чарльз, не будь ослом, – сказал Н.

– Так, повторяйте все! – заорал я. – Скажите, что я Чарльз Буковски и вы меня знаете! Ну-ка быстро!

На той лестнице и внутри я так запер 150 человек. Затем поэт, стоявший рядом, сказал:

– Буковски, полиция едет!

Я сбежал оттуда быстро, понесся по улицам Винис-Западной, Н. и поэт побежали за мной. Да, и у Н., и у меня бывали скверные дни и ночи. Но последнее, что я о нем слышал: он прекрасно вернулся, поехал во Фриско и стал выпускать там журнал, и я потерял их листовку, но, полагаю, печатает он Гинзбёрга, Ферлингетти, Макклюра, Берроуза, их всех. Наконец он оторвался от авеню Роуз, что рядом со стоянкой машин, где на цементных лавках сидят бездушные хиппи, голодают, бичуют, пытаются спереть что-нибудь из еврейской бакалеи и ждут, чтобы Тим Лири им сказал: Отпадайте, – куда? Но Лири там нет. Одни чайки, ожидание и никакого творчества…

…а, еще там был художник Псих Джек. О нем заботилась женщина, молодая, с довольно большим домом. Джеку предоставили в собственное распоряжение весь цоколь, его картины расстилались на цементном полу. По-моему, неплохие – их царапали черной тушью и подкрашивали кляксами желтого, которые он наносил кистью. Их были сотни, и почти все они выглядели одинаково.

У Джека в кармане всегда была бутылка вина, портвейна, и он всегда был пьян или напивался. Мылся редко, а из носа у него текло и сохло черными разводами над верхней губой и вокруг рта. Даже борода у него была грязная, и он не разговаривал, а орал, всегда нечто мелодраматическое и самую малость глупое. Чтобы с ним как-то уживаться, мне приходилось бухать. Но, как я уже сказал, картины у него были хорошие, и за них я прощал ему многое. Наверное, девушка его считала так же, и он, вероятно, вылизывал ее тоже прилично. Так, во всяком случае, он мне рассказывал.

Я туда приходил и бухал всю ночь, немного и покуривал, а также таблетки. Не знаю, что это были за таблетки, мы ими закидывались вместе, а еще там стояло пианино – я не умею играть, но на нем играл. Я играл на нем, как на барабане, по многу часов извлекал всякие странные звуки – мне кажется, таких звуков из пианино раньше никто не извлекал.

Однажды вечером мы все пошли за выпивкой и орали друг на друга на улицах и в винной лавке, его девушка увязалась за нами, и с нами вернулся один парень, он счел нас интересными, но потом принялся хвалиться, как убивал других парней в войну, и я ему сказал, что это невеликая заслуга, это узаконено, а чтоб кого-нибудь убить без войны, требуется гораздо больше.