Какая нелепость.

Оливия решила перевести разговор в более безопасное русло.

— Эрит, вы схватите смертельную простуду в этой мокрой одежде. Почему бы, не приказать, чтобы вам наполнили ванну? Я уже закончила и распоряжусь насчет ужина, если вы останетесь.

— Хорошо, я останусь. — Его чувственные губы скривились в подобии усмешки. — Почему вы все еще здесь, Оливия?

Черт бы его побрал! Граф продолжал упорствовать, будто мастифф, вцепившийся в кость. Оливия решила перейти в наступление.

— Судя по тому представлению, что вы устроили в парке, полагаю, мое присутствие необходимо хотя бы для того, чтобы вы сохранили рассудок, — язвительно заметила она.

Как и следовало ожидать, Эрит оставил без внимания ее ребяческую выходку — попытка вывести его из себя провалилась. Его голос оставался ровным и тихим, но Оливия достаточно хорошо знала его, чтобы угадать за внешней невозмутимостью волнение.

— Я думал, что застану вас за сборами. Или вовсе не застану. — Эрит не без труда стянул с себя тесный сюртук (мокрая ткань плотно облепила тело) и бросил на пол рядом с галстуком.

Оливия вдруг произнесла, словно сам черт толкнул ее под руку:

— У меня есть определенные правила, милорд. Я не желаю оставить ваш дом растерзанной, будто меня окунули в Северное море.

Вода в ванне успела остыть и неприятно холодила тело. Оливия сказала себе, что Эрит уже видел ее обнаженной, но сумбурные события этого дня и пережитое потрясение сделали ее стеснительной.

Это даже смешно.

— Вы никуда не уедете.

— Это угроза?

— Нет, просто наблюдение. Кстати, довольно верное.

Словно желая доказать свою правоту, Эрит наклонился и взял бокал из рук Оливии. Сделав щедрый глоток, он поставил бокал на крышку серванта, возле нескольких уцелевших полотенец, сложенных стопкой.

Оливию охватила дрожь, и не только из-за холодной воды. Отпив из ее бокала, Эрит будто заявил свои права на нее.

«О Господи, сколько же можно сидеть в этой ванне? Холодно!»

— Подайте мне полотенце, Эрит, — резко бросила Оливия. — Если сумеете найти сухое.

Граф взял с серванта полотенце.

— Вот.

Оливия схватила полотенце и с унизительной неуклюжестью завернулась в него, выходя из ванны.

— Спасибо.

Эрит подошел ближе. Теперь их разделял всего один фут мокрого ковра. Оливия невольно попятилась и, наткнувшись на твердый край ванны, поморщилась от боли.

— Осторожнее. — Эрит удержал ее за локоть и сразу отпустил.

Что он задумал? Оливия хорошо знала мужчин. Знала их низменные побуждения, слабости, презренные желания и рассуждения, призванные оправдать их поступки, но мысли Эрита она не могла прочитать, как ни старалась.

— Вам кажется, что вы меня видите насквозь, однако это не так. — Откуда эта мрачность, черт бы ее побрал? Оливии хотелось выглядеть храброй и дерзкой, но она больше походила на капризного ребенка.

— Вы так и не ответили на мой вопрос.

Длинные пальцы Эрита потянулись к пуговицам жилета. Оливия помнила этот жилет из бледно-жемчужного шелка, с вышитыми серебристыми лебедями; изысканный и элегантный, он так и притягивал взор своей необычностью. Теперь он превратился в дорогую тряпку.

Эрит стянул жилет и уронил на пол. Оливия с растущей тревогой смотрела, как граф раздевается.

Охваченная смятением, она нерешительно отступила в сторону, словно кобыла, почуявшая жеребца.

— Я здесь потому…

Ее голос замер, когда она посмотрела на Эрита внимательнее.

В его внешности не было и тени слащавости или мягкости. Разве что черные ресницы казались слишком густыми и длинными, а линия рта выдавала уязвимость.

Эрит был самым красивым мужчиной из всех, кого она знала, необычайно притягательным. Его крепкое сложение говорило о недюжинной силе.

Что она наделала, найдя себе привлекательного любовника? Ведь все мужчины животные, грубые похотливые твари.

И все же Оливии не удавалось вызвать в себе знакомое горькое чувство, когда Эрит смотрел на нее так, словно она составляла весь его мир. Внезапно во рту у нее пересохло. Она облизнула сухие губы, ей показалось, что у Эрита вырвался глухой стон. Хотя она могла и ослышаться: кровь бешено стучала у нее в висках.

— Черт возьми, Оливия, — проскрежетал Эрит сквозь зубы и навис над ней всей своей мощной фигурой. — Дотронься до меня.

Рука, вцепившаяся во влажное полотенце, сжалась. У Оливии перехватило дыхание, в глазах потемнело. Комната вдруг потускнела и расплылась, остался один лишь Эрит.

О Боже! Оливии отчаянно захотелось прикоснуться к его упругому, мускулистому телу. Из любопытства. Ради удовольствия. Уступая своему желанию. Она едва узнала себя в этой незнакомой женщине, охваченной страстью. И все же — к чему отрицать очевидное — ее желания властно заявляли о себе.

Оливия закусила губу и медленно провела ладонью по груди Эрита, ощущая исходивший от него жар и мощь. В этом несмелом прикосновении было больше интимности, чем в откровенных ласках. И почти столько же нежности, что и в коротком поцелуе под дождем, доставившем Оливии самое острое чувственное наслаждение, какое она только знала.

Эрит закрыл глаза, словно переживая боль. На его скулах проступила краска, а ироничная усмешка, так часто кривившая рот, исчезла; теперь эти красивые губы казались необычайно мягкими и полными.

— Ты такой теплый, — прошептала Оливия.

Она ожидала, что после прогулки под дождем кожа Эрита будет холодной и липкой. В безотчетном порыве она придвинулась ближе и замерла, — исходившее от графа тепло притягивало ее.

— Позволь мне тебя согреть, — прошептал Эрит, обнимая ее обнаженные влажные плечи.

В его прикосновении не было ни властности, ни принуждения. Оливия ощутила лишь приятное тепло. И еще странное чувство защищенности, которого прежде не испытывала ни с одним мужчиной. Его руки не сдавливали плечи, Оливия легко могла бы отстраниться, если бы захотела. Покорная поза графа безмолвно говорила, что он предоставляет ей право решать и готов принять любой исход.

Его неуверенный поцелуй напоминал невинное прикосновение губ ребенка, но когда Эрит поднял голову, в выражении его лица не было ничего детского. В серых глазах графа полыхала страсть. Неужели эти глаза когда-то казались Оливии холодными?

У нее не было никаких причин доверять этому человеку, во многом загадочному и непостижимому. И все же его пронзительный понимающий взгляд легко читал в ее трепещущей, жаждущей, одинокой душе, несмотря на все ее притворство и фальшь. А Оливия безмерно устала быть несокрушимым алмазом, ослепительным бриллиантом, жемчужиной полусвета.