И в тот же миг проклятый туман выхлестнуло из лесу чистое златое сиянье; небесная чернота рванулась в высь головокружительным месивом бесчисленных звёзд и шалого весёлого света; между кивающими ветру древесными кронами замаячил улыбчивый лик полной луны… И сам лес повеселел, наполнился шумливым подлеском, отголосками беззаботного смеха, чистым духом недальней речной воды…

Наполнился подлеском?! Взбредёт же на ум этакий вздор! А что до смеха, беззаботности и подобного-прочего, так чего ж еще ждать от нынешней ночи?!

Да уж, друг-брат, вовсе ты, похоже, оскорбел умишком. И не только умишком. Вон мгновенье назад едва не сдох с перепугу, да хоть бы ж ещё из-за чего-нибудь путного!!! Счастье великое, никто, кажется, не видал этой стыдобы… А то б нынче же пошли гулять россказни – как ты брёл, ничего вкруг себя не видя; как, на малых ребятишек наткнувшись, от неожиданности едва не завопил… Эх, ты, оборонщик… Воин сноровистый да бывалый… Правильно Глуздырь говорит, что у Кудеслава Мечника, прозываемого также Урманом, не голова, а сплошная мозоль, шлемом натёртая (это он, конечно же, за глаза так о тебе говорит, но всё равно правильно)…

Именно счастье, что вокруг, кажется, никого. И детишки вроде бы прохлопали твой дурацкий испуг: им не до тебя, они, конечно же, ищут…

Детишки – мальчик и девочка лет шести – действительно сосредоточенно глазели под свои осторожно ступающие исцарапанные босые ноги. Кудеслава эти недомерки углядели в последний миг, уже поравнявшись. Внезапно приметив рядом с собою невесть откуда взявшегося оружного верзилу они так потешно оторопели, а мгновенье спустя, распознав сородича, так потешно обрадовались, что верзила-сородич снизошел ответить на их торопливые поклоны еле заметным кивком. Впрочем, Мечник тут же пожалел о своей снисходительности: едва успев разминуться с ним, ребятишки тихонько, но вполне слышимо захихикали.

Ну вот, даже сопливые пащенята над тобою насмешничают!

Оно и понятно: здоровенный ражий мужик одёжу напялил – в нынешнюю-то ночь! Словно малолеток либо почтенный старец! Так мало того, он ещё и панцирь железный вздел, и шелом, и оружье прицепил к поясу… Гы-гы-гы-ы…. Какой же немыслимо стыдный изъян нужно иметь, чтоб аж этак вот уберегаться от весёлых шалуний?!

Это из-за Яромира (сучий послед бы ему в бороду!) Кудеславу пришлось бродить по лесу железноголовым страшилом.

Впрочем, нет, неправда. Даже не будь на то старейшинского наказа, Мечник и сам, доброхотно навязался бы в охоронщики при сородичах, ополоумевших от сладких жертвенных игр.

Потому, что он, Мечник – единственный настоящий воин в роду-общине.

Потому, что на градской чельной площади смердит неуспевшей выветриться гарью руина дозорной вышки.

Потому, что едва ль три десятка дней успело минуть с тех пор, как Вятковым потомкам удалось окоротить своих задиристых соседей-мокшан, и те, может статься, ещё не научились быть окороченными.

Потому, что очень уж соблазнительно напасть на вятичский род именно этой ночью, когда родовичи, утратив рассудок, носятся по лесу – кто в поисках чародейственных папоротниковых цветов, кто в поисках шалого мимолётного счастья, угодного в требу страстелюбивому богу Купале…

У мокши-мордвы, кажется, тоже празднуют нынешнюю суматошную ночь, но кто знает, на что может решиться мордва и какие жертвы приятней её мордовским богам?!

Ну, а если мокшане решатся-таки напасть, что сможет Кудеслав водиночку? “Что? Полно-те! Уж хоть что-нибудь он да сможет,” – это Яромир свечера так говорил опасающимся общинникам.

И общинники перестали опасаться. Вообще перестали. Напрочь. А чего, спрашивается, вымучивать разум тем, чем положено озабочиваться старейшине? На то Яромир роду-племени и голова, чтобы за всё племя думать… А у простых родовичей заботы нынче иные: нужно спешить, нужно успеть вволю натешиться радостями сладчайшей – однако же и кратчайшей! – ночи в году. Натешиться не ради самих утех, а чтобы умилостивить Цветоодеянного. Уж он не поскупится, он в отдарок за искреннюю обильную требу благословит щедрым приплодом и градскую скотину, и зверьё чащебное, и речную рыбу, и всякие там ягоды-орехи-грибы – всё то, чем кормится община да чем она богатеет. Ну, и саму общину, конечно, не позабудет. Замечено: никогда так не прибывает племя детьми (будущими прокормильцами, оборонщиками да родительницами), как дюжин через двадцать-двадцать пять дён после Купаловой ночи. С чего бы это?

…Мечник-Урман-Кудеслав очень старался привлекать к себе поменьше внимания. Этого вроде как бы и дело требовало (не гоже охороннику напоказ выставляться!); главное же – не хотелось лишний раз угадывать на себе ехидные либо (что ещё обидней) сочувственные взгляды. Однако же испытанная воинская скрадливость не больно-то уберегала Купаловой Ночью от всяческих неудобств.

Вскоре после досадной встречи с детьми Кудеславу пришлось увесистыми затрещинами прокладывать себе дорогу сквозь гурьбу юнцов да юниц, из одёжи имеющих на себе только истрёпанные венки. Нахальное соплячьё вздумало завертеть вкруг общинного стража залихватский радостный хоровод, да какой! Откуда только силы взялись?! Небось, приставь этаких пащенков да щенявок свечера к какому-нибудь дельному делу, так ещё закат вытемнеть не успеет, а они уж и попримариваются, и носами клевать начнут, и вообще… А тут… За ночь, поди, успели до мозолей налюбиться и каждый с каждою, и каждая с каждым – давно б уж подохолонуть им, ан нет же… Ишь, резвятся! Словно бы не конец ночи, а самое только начало!

Выдираясь на волю, Мечник распоследними словами костерил про себя и соплячьё это неугомонное, и Яромира с его наказами, и – пуще всего – истинную виноватицу нынешних Мечниковых неприятностей, то бишь мордву.

Небось, заругаешься, когда так и льются вокруг соблазнительные выгибы стройных девичьих тел; когда под отпихивающую ладонь с готовностью подставляется твёрдая, будто недозрелое яблоко, высокая грудь; когда лицо обжигают прерывистым выдохом жаждуще приоткрытые губы, а взгляд твой вдруг сглатывают две распахнутые тёмные бездны, и в них, в безднах, крохотные отражения Мечника Кудеслава захлёбываются лунным золотым исступленьем…

Этим-то юницам – доспевающим, истомившимся, жадным – поди, и мельком не могло бы запасть на ум, будто Мечник бронёю укрывает какой-то там изъян. Сколько ни судачат в роду, от чего, мол, Урман Кудеслав по сию пору ни единого разу не оженился, а даже наизлоречивейшие не додумались ляпнуть, будто от неспособности – уж такой-то напраслине без труда сыщутся честные опровергательницы (вон хоть старшая Боженова внучка, которая своего первенца чуть ли не воткрытую зовёт Урманёнком).

Ишь ведь как льнут… Даром что только-только успели от мамкиного подола отлипнуть, а понимают уже: те вот, которые с ними хороводятся, щенки-то, против зрелого мужика – как шило против боевого копья-ратовища. Э-эх, кабы не мокша-мордва!

Впрочем, мокша как раз уже и не причем. Ночь на излёте; ежели бы мордва впрямь умышляла нападенье, то давно б уж…

Так что вполне бы можно общинному стражу хоть вот прямо теперь же, махнув рукою на своё стражничанье, уволочь любую из этих ненасытных баловниц-хороводниц… Боги, какое там “уволочь”?! Ещё из вопросов вопрос, кто кого волочить станет…