Мирн: — Кажется, я беременна.

Пауза.

Илия: — Я тоже.

Пауза.

Бера: — И я.

Можно ли было придумать более удачный способ завести разговор в тупик? Все три — беременны. Мне очень хочется вставить слово, но я молчу. Будет ошибкой, если я сейчас раскрою рот. Судя по выражениям лиц мальчиков, они никогда не слышали о детях и отцовстве и не подозревали о естественных последствиях тех плотских утех, которым предавались со своими женами. Да, эта новость неожиданна, спору нет. Но, мальчики, скажите уж, пожалуйста, что-нибудь!

И тут начинается. Первым вступает Яфет; его реакцию предсказать несложно: он вопит и вообще ведет себя как дурак, кажется, на несколько мгновений даже забывает о своей руке. Он заключает Мирн в объятия, и, клянусь, бедную девочку вот-вот снова стошнит. Хам, плача, нежно обнимает Илию. Такого от Хама не ждешь, но он вечно преподносит сюрпризы. Илия пожимает плечами, а в ее улыбке читается «ну что я могу еще сказать?». Сим кажется ошарашенным, или, скорее, его охватывает легкий ужас — у него уже двое детей, которые непонятно откуда взялись, что он будет делать еще с одним? Ведь мы всё еще не сошли на землю. Лицо Беры похоже на глиняную маску, на которой застыло удивление. Бера умная и своего не упустит. Сим сидит на другом конце каюты и смотрит на нее с испугом, словно боится, что она его укусит.

И тут просыпается Сам, чмокает губами и озирается по сторонам. Я подношу ему воды, но он отмахивается, встает на нетвердые ноги и обводит всех решительным взглядом. Я знаю этот взгляд. Ох, как же хорошо я знаю этот взгляд. Мы все его знаем, разница только в том, что на этот раз на него никто не обращает внимания. Мысли заняты совсем другим.

Останавливаясь после каждого шага и хрипло дыша, он взбирается по лестнице и выходит на верхнюю палубу. Я иду за ним. Ветер снаружи овевает мои щеки и треплет давно не чесанные волосы. За последние шесть месяцев я практически не выходила наружу, поэтому мне нужно время обвыкнуться. От яркого света слезятся глаза, и пока я к нему привыкаю, несколько раз чуть не наступаю на зверушек. Наконец я понимаю, что сияние исходит от палубы, покрытой слоем птичьего помета в палец толщиной. Часть помета высохла на солнце и сошла с палубы, часть смыло волнами, но птицы продолжали и продолжают гадить.

И что же я думаю, оглядываясь вокруг? Я думаю: «Как много помета».

Привыкнув к свету, в ста локтях от себя вижу Самого, перегнувшегося через перила. У него в руках голубь. Оперение птицы, особенно на фоне сжимающих его грязных пальцев с обломанными ногтями, сияет белизной. Уже не в первый раз я удивляюсь, как некоторым животным удается сохранять чистоту, когда другие такие грязные.

Сам смотрит на меня:

— Это уже третий.

— О первых двух я слышала, — киваю ему. — Считаешь, выпускать их — удачная мысль?

Он молчит. Бедная птичка дрожит в его руках. Потом я понимаю, что на самом деле трясутся его руки. Увиденное заставляет меня задуматься над тем, сколько еще протянет мой муж. И меня словно палкой по животу бьют: «Может, он и упрямец, но жизнь без него опустеет». У меня в душе возникает резкий порыв укрыть его, уговорить не жертвовать больше собой.

Я осознаю всю глупость своего порыва: Сам расцветает от одной мысли о самопожертвовании. Готовность принести себя в жертву — его пища, его воздух и кровь, питающая его мозг. Если Господь перестанет требовать от него жертвы, он растеряется, не зная, что с собой делать.

Но есть разница: жертвовать собой или намеренно доводить себя до отчаяния.

— Первая птица пропала, вторая погибла, — говорю я. — Может, с третьей подождать?

— Ждать нельзя, — тихо отвечает он, — мы превращаемся в животных. Так дальше продолжаться не может.

Он прав, в ответ сказать нечего.

— К тому же ты сама слышала: у нас будут внуки.

— Слышала.

— Значит, нам надо выбраться с лодки.

Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Я этим не горжусь, я к такой ерунде не склонна, но в сложившихся обстоятельствах меня можно простить. Буду счастлива убраться с этой лодки, и если Сам найдет способ это сделать, Господь свидетель, еще раз упаду на ноющие колени.

Птица взмывает в воздух.

— Лети и принеси нам знак, — наказывает Сам.

«И побыстрее», — мысленно добавляю я. Мы смотрим, как голубь исчезает вдали — крошечная точка на фоне бескрайнего неба и огромного, раскинувшегося под ним моря. Не скажу, что преисполнена верой в успех этой затеи.

Мы стоим с Самим на палубе — старик и старуха в окружении птиц. Дети все еще внизу, заняты разговорами. О чем? О своих мечтах? О будущем? Каком будущем? Пока у нас только прошлое.

Сам выглядит помято. Он смотрит на меня. Старый-престарый старик и старуха.

— Ну, — произносит он, — кое-что нам все же удалось. Тебе и мне.

И что же нам конкретно удалось? Я не осмеливаюсь задать этот вопрос. Я уже сказала, сейчас я испытываю прилив нежности. Я устала. Я стану бабушкой, у меня будет как минимум трое внуков или внучек. Любая другая на моем месте оглянулась бы назад, на прожитую жизнь, но мне невыносимо хочется спать. Я мечтаю об одном: свернуться где-нибудь в тепле и укрыться овечьей шкурой. Мне надо сказать ему, что припасы почти закончились, но я молчу. Пусть об этом беспокоится кто-нибудь другой.

Впервые за долгие годы он берет меня за руку. Для меня это такая неожиданность, что я с удивлением смотрю на его пальцы. Может, ему сейчас тоже неспокойно и впервые захотелось плакать.

Его рука сухая и грубая, как кожа у змеи на брюхе.

— Я чуть не отправился к Богу в те несколько недель, — говорит он. — Навсегда.

Я молчу. Что тут скажешь? Я пыталась поддерживать в муже жизнь, и, быть может, поэтому он до сих пор с нами. Так поступила бы любая женщина. Но Сам напомнил мне, что выжил, потому что так пожелал Бог. Бог, а не я.

Моя маленькая коричневая ладошка зажата в его лапе, будто только что родившийся зверек в пасти матери. Или как жертва в клыках хищника. Я закрываю глаза, я слишком устала, чтобы предаваться этим мыслям.

Но его голос обрушивается на меня, словно буря.

— Я знал, что ты не даешь мне умереть, даже когда был в беспамятстве, — говорит он. — За мной приходила смерть, но ты прогнала ее.

— Ты и Яхве — все, что у меня есть и будет, — говорит он.

— Ни один мужчина не смеет мечтать о лучшей жене, чем ты, — говорит он.

Эти слова заставляют меня слегка улыбнуться. Может, мне тоже нужно сказать ему что-нибудь хорошее, но буду ли я искренна?

— Как ты себя чувствуешь, жена?

Я молчу, и тогда он называет меня по имени. Я открываю глаза.

— Что ты сказал?

Он выглядит озадаченным: