Бабуля отдала кузине Кэйти жалкую горжетку с проплешинами, где мех вылез, такое даже ниггеру носить не пристало, чудовищный хлам, ее оставила бабулина мать, надо было похоронить горжетку со старухой вместе, чтоб никто никогда эту горжетку больше не видел, а бабуля до сих пор говорит, какая неблагодарная Кэйти, ведь получила прекрасные меха, со смеху помереть можно.

Чем дальше, тем бабуля становилась жаднее, не хотела два цента потратить на «Дейли Ньюс», а когда чуть не заставила дедушку выбирать между пачкой окурков через день и обедом, он заплакал, стыдно признаться, заплакал, как ребенок, пока она не сжалилась, не сказала, что он может и обедать тоже, а потом еще прочитала матери Рода нотацию про то, как дедушка на работе надрывается, точно раб какой.

Раб — так бабуля теперь выглядит, точно рабыня; дедушка говорит, он ее сто тысяч раз, до посинения умолял носить что-нибудь другое, не эти лохмотья и тряпье, в которых она по дому ходит, оно же по швам расползается, все в заплатках, зачем же себя на посмешище выставлять. Бабуля презрительно усмехается, говорит, ей очень жаль, что она не сравнится с сучками и шлюхами из дедушкиной конторы, у них юбки жопу не прикрывают, чулки шелковые и духи из центовки, а она уважаемая замужняя женщина, несет свой крест и не опустится до того, чтоб выглядеть дешевой профурсеткой.

Дедушка говорит, бабуля каждый вечер пьяная ковыляет в спальню, валится на кровать и заявляет ему, что ее жизнь — такая пытка, она ждет не дождется, когда упокоится в могиле, подальше от них всех, благословенная дева Мария, да бабуля просто святая, раз терпит эту жизнь, эту тяжкую пытку, все из-за него, из-за матери и Рода сопливого, нахального свинтуса, она просто святая!

Дедушка говорит, у него есть костюм, купил себе шесть лет назад, бабуля ни разу не позволила надеть. У него ни капли мужества нет, и он не раз подумывал, но у бабули свои методы.

Дедушка говорит, когда последний раз ездил в Джерси навестить Кэйти, она его отвела в ванную и показала шрамы на спине, на плечах, на руках, на бедрах, остались после бабулиных побоев — вешалками, ремнями и прутьями. Дедушка говорит, он плакал, боже милостивый, плакал, как ребенок.

Дедушка плачет. И Род его презирает.

Тридцать пять

Страшный бабулин вопль, пронзительная атака на тех, кому хватает или хватало безрассудства быть живыми, затихает в темноте и забвении, Род балансирует на грани сна. Образы кристаллизуются, бледнеют, воссоздаются, бабуля с дедушкой в зыбких ядрах, в диковинных сценариях. А если б дедушка:

в лихо заломленном соломенном канотье беззаботно толкнул бабулю головой в глубокий лоток с картофельным салатом мистера Дрейера;

в новехоньком кремовом костюме безразлично замуровал ее вместе с фотографиями в погребе навсегда;

в белой рубашке с высоким воротничком отвез в Кэнерси и случайно оставил на заброшенном пустыре;

в черном галстуке с булавочкой непреднамеренно запер ее в комнате с двадцатью священниками;

с блестящей мандолиной под мышкой ненарочно столкнул бабулю с крыши;

в темно-сером полосатом костюме бесцельно приказал ей каждый вечер босиком гонять за пивом;

в выцветших штанах цвета хаки ненароком оставил ее в холодной кладовке вместе с жалкими шубами;

с темно-синим шарфом на шее как бы между прочим за четверть доллара продал бабулю старьевщику;

с кувшином пива в руке небрежно повесил ее на каком-нибудь кожаном ремне;

куря «Лаки-Страйк», нечаянно затолкал ей в глотку дюжину русских шарлоток;

щурясь сквозь пенсне без оправы, легкомысленно решил, что она будет главным поваром и посудомойкой у Джимми Кенни и его профурсетки;

надравшись виски «И все», беспечно посадил бабулю в подземку до окраин Бронкса;

выиграв все партии в казино, бесцеремонно врезал ей по лицу холодным зельцем;

черноволосый и с превосходной трубкой, хладнокровно поставил ее у букмекера;

вместе с Алексом, покойным братом, по невнимательности отправил ее в Непроходимые Дебри Темного Конго;

с изумрудно-зеленым значком «Да здравствует Ирландия» на лацкане грациозно опрокинул ей на голову ведро с голодными вшами;

в сером котелке в шутку заставил ее ходить в школу в домашних лохмотьях;

ослепительно улыбаясь вставными зубами, равнодушно заставил бабулю причащаться, пока ее не вырвет в церкви;

в начищенных до блеска черных ботинках и черных шелковых носках, невозмутимо заразил ее гонореей, а затем отправил лечиться в больницу округа Кингз вместе с латиносами и черномазыми;

поигрывая серебряным перочинным ножом, с легкостью располосовал двадцать три пары шелковых чулок, которых она ни разу не надела;

помахивая карточкой Дэззи Вэнса, с той игры 1925-го, когда Филадельфия продула всухую, молотком учтиво вышиб бабуле золотой зуб;

прослезившись над прадедушкиной резалкой для сигар, метко брошенным золотым кирпичом вдохновенно выбил бабуле черно-коричневый зуб;

сверившись с фамильными карманными часами, весело заставил бабулю с утра до ночи сидеть с Кэйтиным мужем-инвалидом семь дней в неделю;

невозмутимый, в черно-белых туфлях, смешливо вынудил ее каждый вечер стоять у плиты, а потом ужинать с братьями Ронго;

размышляя над засушенной гарденией в учебнике современного делового английского, пренебрежительно отправил бабулю на исповедь к новообращенному приходскому священнику;

прижав к сердцу фотографию Мэй Марш из «Нетерпимости»[18], с готовностью предложил пожизненные бабулины услуги сестрам милосердия;

оторвавшись от страницы, исписанной его изящным, хрупким почерком, игриво нашел ей работу уборщицы туалетов в ночлежке на Бауэри;

блестя бриолином на седых волосах и благоухая сиренью, рассеянно продал бабулины драгоценности, чтобы накупить подарков шлюхам и потаскухам из конторы;

густо покрыв лицо пеной для бритья, бесстрастно уронил бабуле на ногу наковальню;

разглядывая щипчики для ногтей, без напряжения, под пыткой заставил ее покупать сливочное масло вместо маргарина;

в «честерфильде» с вельветовым воротником без усилий выбросил бабулины вставные зубы в окно;

с перламутровым театральным биноклем на шее изящно забыл ее в холодильнике у мясника Фила;

гремя карандашными огрызками в жестянке из конторы, безмятежно отказал бабуле в соленых крекерах, которых она жаждет;

надевая серые замшевые перчатки, благодушно сообщил ей, что идет прогуляться с отцом Рода;

и наконец, а если б дедушка, во взятой напрокат визитке, с безупречной бутоньеркой в петлице, решительно оставил бабулю рыдать у алтаря лет тридцать пять назад?

Тридцать шесть

Неожиданно и необъяснимо Род по уши влюбляется в Пэтси Тейлор, блондиночку с измученной и тревожной бледной рожицей. Они примерно ровесники, Пэтси учится в католической школе и живет через три дома от Рода. Как же это вышло, что лишь теперь он замечает, как