Однажды я собралась с силами и пошла в его офис, чтобы навести там порядок. Мама сказала, что она не пойдет, у нее и так работы более чем достаточно: надо сложить его одежду в картонные коробки (коробок было две) и отвезти в Армию спасения. Мне нужно сделать все остальное.

Не знаю, горевала ли она. Сложно сказать. Была совершенно обычная среда. Они с отцом сидели по разные стороны кухонного стола под синей люстрой и ужинали. И во время ужина папа умер. Он не упал на пол, а вежливо остался сидеть, осанка его была по-прежнему прямой, а глаза — голубыми. Не похоже было, что с ним что-то произошло — если так можно сказать, — он просто-напросто перестал есть. Может, его лицо посерело на полтона, хотя я и не уверена. Во всяком случае, мама заметила, что он не двигается, только когда начала убирать со стола.

Его офис оказался таким, как я его себе и представляла. Письменный стол темного дерева, черный стол, коричневая этажерка для книг. Компьютер. Грязное окно выходит на грязный двор. На потолке белые лампы. Судя по каталогам и счетам, когда магазин на Майорстюен закрылся, папа начал заниматься рассылкой безделушек по почте. Хрустальные лебеди, блестящие латунные подсвечники, стаканчики для хереса, фарфоровые собачки, ангелы разных видов и стоимости. Я узнала, что он снимал маленький склад где-то в Аскере. И все, насколько я могу судить, было в идеальном порядке. Никаких неоплаченных долгов. Никаких недовольных клиентов. Никакой тайной возлюбленной. Никаких незаконнорожденных детей. Ничего.

Верхний ящик письменного стола был заперт. Мне потребовалось немного времени, чтобы найти ключ. Он лежал в керамическом горшке, где раньше, наверное, рос цветок — на донышке осталось немного земли. Очистив ключ, я открываю ящик. Там фотография и старое неоконченное письмо. На фотографии — полная светловолосая женщина, ей около пятидесяти лет. У нее пухлые красные губы. Трудно сказать наверняка, но, по-моему, она довольно рослая. Я переворачиваю фотографию. На обратной стороне зелеными чернилами написано «Элла». Маминым почерком. И год: 1979.

Я вскрываю письмо и сразу узнаю в мелких красивых печатных буквах папин почерк:

Дорогая Элла!

Это мое первое и последнее письмо к тебе. Эдит сказала, что ты решила навсегда уехать и она собирается последовать за тобой. Прошу тебя. Прошу вас обеих: не делайте этого. Стелла уже большая девочка, но все-таки она еще недостаточно взрослая. Ей нет и четырнадцати. Вы обещали мне подождать, пока она не повзрослеет.

Все они уже умерли.

Я пою для Би песню. Она лежит в кровати и с серьезной миной слушает, она не хочет играть с моими руками, как Аманда в ее возрасте.

— Спокойной ночи, Би, — говорю я, но ответа не слышу.

— Что же ты не отвечаешь мне, Би? — спрашиваю я.

Она отворачивается к стене.

Я сижу на краешке кровати и смотрю на ее худую потную шейку.

Потом я заглядываю к Аманде.

— Привет, — говорю я.

— Привет, — отвечает она.

— Заканчивай уже с «Нинтендо», — говорю я.

— Мама, я должна убить лесное чудовище, — говорит она, — и тогда принцесса перейдет на следующий уровень.

Я ложусь на диван и читаю. В нашем новом доме слишком тихо. Только короткая механическая мелодия из «Нинтендо».

Тишина и сюда добралась.

Я лежу на диване и читаю, когда Мартин заходит в гостиную и говорит:

— Стелла, я ухожу от тебя. Я собрал чемодан. Я снял маленькую квартиру. Здесь невыносимо… дом, дети, Би… невыносимо.

— Не верю, — говорю я, не отрывая взгляда от книги. Такое уже случалось.

Он садится на диван, кладет голову мне на плечо и плачет.

— Я больше не могу, — шепчет он. — Я исчезну, если останусь здесь.

— По-моему, ты от меня не уйдешь, — говорю я. — Я не верю, что ты собрал чемодан, и не верю, что ты снял квартиру.

Мартин плачет. Я глажу его по голове.

— Все это прах, — говорит он.

— Но я не верю, что ты уйдешь, — говорю я.

Подняв голову, он смотрит на меня, и я не могу определить, по-доброму он смотрит или нет. Но я знаю, что сейчас он не уйдет. Еще немного он побудет рядом со мной.

Когда Би исполнилось семь лет, я заболела. То лето было самым прекрасным. Солнце светило каждый день — все даже стали жаловаться на жару и ждать дождя. Обычно, когда кто-нибудь жалуется на жару, всегда находятся те, кто перебьет и скажет: не ной, хорошая погода может в любой момент испортиться.

Вот и Мартин такой. Вечно ему нужно меня одернуть.

— Не накаркай! — говорит он. — Придержи язык! Сплюнь!

Как-то ночью я сказала, что у меня болит живот, и добавила, что это, возможно, начало тяжелой болезни.

— Постучи по дереву, — ответил Мартин.

Мы сидели в садике около нашего нового дома и пили водку. Дело было поздно ночью, где-то в три или полчетвертого, небо с одной стороны уже начинало светлеть.

— В последний раз я болела в детстве, у меня была краснуха, — сказала я, рассмеявшись. — Глупости все это, я никогда не заболею. Никогда!

— Лето никогда не закончится, а ты никогда не заболеешь, — пробормотал Мартин.

— У меня просто живот чуть-чуть болит. Забудь, — сказала я.

На следующее утро боль усилилась. Я не могла встать с постели.

Меня вырвало на одеяло и на пол, но я подумала, что это из-за вчерашней водки.

Но это не из-за вчерашней водки, это что-то иное, оно проросло во мне и грызет меня изнутри. Да, так оно и есть: что-то грызет меня изнутри. Почему же я раньше не поняла? И на следующее утро Мартин отвез меня в больницу.

— У меня схватки, — сказала я врачу и заплакала. — Схватки, но я не беременна. Я умираю. Я умру, да?

И звуки исчезают. Я вижу, как врач шевелит губами, но не слышу, что он говорит. Я слышу только собственное дыхание — вдох-выдох, вдох-выдох — и на мгновение представляю, как каждый вечер я наклоняюсь над кроваткой Би и прислушиваюсь, как она дышит — вдох-выдох, вдох-выдох, вдох, — потому что смерть может отнять ее у меня. Би слишком хороша для этого мира. Я поворачиваюсь к Мартину и пытаюсь сказать ему, что Би слишком хороша для этого мира, — он-то этого никогда не понимал, — но не могу. Он не слушает. Он говорит. Мартин говорит, и доктор говорит, они оба смотрят на меня, и Мартин крутит в руках ключи от машины. Я знаю, что он сейчас уронит их на пол, и хочу сказать ему, чтобы он оставил ключи в покое. Но этого он тоже не слышит. А потом он роняет ключи, и грохот отдается у меня в голове. Он этого не замечает. Я наклоняюсь за ними, мои пальцы чувствуют маленький прохладный предмет, узнают в нем обычную связку ключей. Я встаю и хочу сказать что-то врачу и Мартину, потому что теперь никто из них не шевелит губами, они просто смотрят на меня. Оба такие серьезные, что я хихикаю, им бы еще черные фетровые шляпы и бороды. «Вы что, на похороны собрались? — пытаюсь сказать я. — Сейчас такой погожий денек». Я вытягиваю вперед руку, показывая, что ключи у меня, и улыбаюсь прекраснейшей из улыбок, а потом опять раздается грохот, и все погружается в темноту.