— Слушай, атаман… Чего-то мы про нашу молодежь забыли! Не пора ль ее уже ставить в строй казацкий? Бродят, понимаешь, целыми днями… У пашенных они всегда при деле, а наши-то лоботрясами растут, — снова зазвучал в темноте голос Федора. — Сам видишь — народу у нас не слишком много, а тут маньчжуры подступают к границам. Где нам силу брать? Молодежь хитрая. Дай им острую саблю и коня — они бы кое-кому из нас, старых казаков, нос-то утерли…

Атаман замолчал. То ли заснул, а может, размышлял.

— Чего молчишь, атаман?

— Чего говорить-то? — усмехнулся тот. — Нет у меня для них ни сабель, ни коней. Тогда какой может быть разговор?

Ведь прав атаман, подумал Федор. Не в его власти распоряжаться государственной казной. Но есть же какой-то выход!

— За трофеем надо идти, за Амур. Царь-то про нас, видно, забыл… Ни оружия с выпивкой, ни чего другого не шлет. Может, ему уже и не нужен Амур-то? Атаман, нужен он ему или нет? — сказал Опарин.

— Нужен. Только что-то не ладится у него там. Все с Европой воюет… Из-за того, говорят, и казна пуста. Так чего ж еще ждать?

— Вот я и говорю: нам нужен трофей. Только прикажи, атаман, — я все, что надо, достану, — жестко не отступал от своего Опарин.

— Оно б ничего, но царь нам велел больше не гулять в маньчжурские земли. Вот и якутский воевода в последней своей речи говорил, что бросит в темницу всякого, кто разозлит верховного хана, — вздохнул Никифор.

— Да-а. Все же можно попытать счастья, — протянул Федор.

— О, как ты уперся! — улыбнулся атаман. — Что ж, смелого ищи в тюрьме, глупого — в попах. Так, кажется, у нас говорят? Нет, Федя, не рискну я противиться царской воле. Он меня один раз уже простил, а во второй раз не станет.

— Это ты про то, как илимского воеводу убил? Расскажи, как все было, повесели мою душу…

Атаман, видно, не хотел ворошить старое.

— Забавляйся своими подвигами, а в мои дела не суй свой нос… — резко оборвал его атаман, видимо, не собиравшийся ворошить старое.

Федор оторопел. Чего атаман так вдруг?.. Его взяла обида. Он придержал коня, чтобы отстать, но тут, судя по всему, Никифор понял свою ошибку:

— Ты, Федя, сильно-то на меня не обижайся, — сказал он. — Пойми, дело давнее, и я…

Никифор не успел договорить. Неожиданно в нескольких метрах впереди раздался громкий треск, и следом огромная пушистая сосна тяжело и с грохотом рухнула на землю. Вновь послышался треск и грохот упавшего дерева. Только теперь позади казачьего строя. Тут же из темноты посыпалась картечь.

— Маньчжуры! Это маньчжуры! Они нас порубят! Убегаем отсюда, товарищи! — зашумели застигнутые врасплох казаки.

Паника — хуже врага.

— Хватит! Слушайте мою команду, казаки! Сабли! Вперед! За мной! — вне себя от ярости закричал атаман.

Голос атамана отрезвил казаков. Выхватив из ножен сабли и дав шпоры коням, они помчались следом. Только впереди было разлапистое дерево, и им не удалось взять его с ходу. Тогда атаман повернул их назад, но и там на их пути лежала преграда.

Чего делать? — лихорадочно думал Черниговский. С обеих сторон — вся в буреломах непролазная тайга. Хоть бы пятачок какой был для маневра, а так и развернуться особо негде. Одним словом, ловушка.

На помощь приходит старшина.

— Атаман, надо спешиться, а то нас как воробьев из мушкетов посшибают… — закричал он Никифору.

— Дело говоришь, Федя! — тут же согласился атаман. — Казаки, давай коней в лес и в ружье!..

Тут из темноты, на тронутый лунным светом наезженный путь, вопя на все лады, выскочили какие-то люди. Их было много. Одни стреляли на ходу, а другие угрожающе размахивали саблями и топорами.

— Это же воры! Воры, в бога их душу мать! Бей их, злодеев! Бей! Пускай знают, как казаков обижать! — закричали казаки.

Завязался бой, и застонала тайга, содрогнулась от звона и скрежета металла, от ядреной русской брани, предсмертных криков и воплей раненых.

Ревут казаки, точно звери, почуявшие кровь. Храпели боевые кони, метались по кругу, ступая тяжелыми копытами по трупам врага.

— Атаман, жив ли?! — закричал старшина, бросая Киргиза в самое пекло боя.

— Жив, Федя! Рано мне еще помирать…

— Вы, мои верные товарищи? Ты, Васюк?..

— Живой! — отвечал тот.

— Ты, Гридя?

— Что со мной случится?

— Ты жив, Иван Шишка?

— Еще и тебя переживу!

— Фома?

— Тут я, живой!

— Семен?

— Цел я, цел! Чего и тебе желаю…

— Вы, братья Романовские?

— Мы живы! — за обоих ответил Григорий.

— Карп?

— Живой!..

— И я живой, старшина! — подал где-то рядом голос Мишка Ворон.

— Тогда все хорошо… И-ех! — воскликнул Федор и с плеча развалил надвое очередного злодея.

Бой был недолгим. Албазинцы быстро управились с преступниками. Не на тех, как говорится, напали. Казачки-то эти и крымских татар били, и турок, и персов — отчего же им со злодейской шайкой не справиться? Порубили их, а кто жив остался, того по рукам и ногам повязали и бросили на землю. Потом сели перекурить. Слишком нервным вышел бой. Задымили трубки, запыхтели, и едкий ядреный дух разошелся по всей тайге…

1

Они сидели на сырой земле и волком глядели на казаков. Убийцы, конокрады, воры… Солнце еще не успело пробиться сквозь полосу леса, и поэтому рожи пленников было трудно разглядеть в мутной предрассветной дымке.

— Эх, вы, живете в лесу, молитесь колесу! — глянув на них исподлобья, изрек атаман. — Ладно, говорите, кто из вас главарь. Ты? — ткнул он рукоятью нагайки в грудь первого попавшегося упыря. Тот лишь ухмыльнулся и опустил глаза. — Может, ты? — пнул он сапогом другого. — Молчите? Так знайте: кто укажет мне на главаря, тому я подарю свободу.

Никто из лихих людей и теперь не открыл рта.

— Что ж, коль так, — на сук их всех! — обернулся он к товарищам. — Собакам положена собачья смерть!

— Стойте! — неожиданно подал голос один из пленников. — Стойте! Я вам укажу на главаря…

— Вот как! — склонившись над ним, произнес атаман, пытаясь разглядеть его лицо. — Давай, говори… Смотри у меня — вместе со всеми вздерну на березе.

Это был сподручник главаря шайки по кличке Шароглазый. Огромный и сильный, он сейчас сидел на земле и дрожал от страха. Жить ему хотелось, жить, а тут такое…

— Шайтан у нас за главного, — указал он глазами на сидящего рядом с ним тщедушного косматого человечка, одетого в измазанный грязью старый кафтан.