он встал; поднялся с пола, почти не чувствуя онемевшее от боли тело – даже Семён удивлённо на него уставился (должно быть, он был настолько плох, что тот не подозревал возможности его самостоятельного передвижения).

– К окну! – прохрипел Пашка; огонь бежал по шкафам, постепенно спускаясь.

Добравшись до окна, Павел выглянул на улицу. Небо с севера ещё алело, бросая такие же огненные лучи света на него, как позади – настоящее пламя. Вот она, та дорога! «Дорога смерти» – пронеслось в голове, но он тут же изгнал эту крамольную мысль. А над городом нависла туча – гигантская, чёрная громадина; неудивительно, что ветер гнал её так долго, с таким трудом! В воздухе разливался долгожданный привкус влаги, и ветер, справившись с задачей, постепенно стихал, словно должен был доставить тучу именно сюда. Зато гроза набирала силу – в небе сверкали ломаные полоски, разрывая серую ткань и пуская вниз корявые её щупальца. И никого не было рядом со школой; все как нарочно забыли о ней, хотя дым вовсю валил из окон!

Рядом с оконным проёмом по стене проходила водосточная труба. Ржавая и ненадёжная на вид, она вскоре завершалась воронкой у крыши. Но к стене она крепилась довольно часто, по этим кронштейнам можно забраться, как по лестнице.

– Полезай! – Пашка указал на подоконник.

– Куда?

– По трубе. Водосточной…

– Ты что? Я не смогу…

– По… тьфу! Полезай, кому говорю! Я держу тебя…

Дышать стало невыносимо. Огонь перекинулся на жалюзи, пожирал шкафы, и плакали масляными слезами Гаусс и Лейбниц… и сверкал красными подтёками, точно ухмыляясь, Лобачевский. Он всё ещё был здесь! Но Пашке уже было не до него. Он понятия не имел, как сможет удержать Хомяка из окна, тогда как сам еле держится на ногах, но всё равно заставлял его лезть, торопил и подталкивал. Семён плакал, кашлял и задыхался, в его очках то сверкало отражение огня, то пламя заката, но он всё же лез.

На счастье, трубы была совсем рядом с окном. Но сам переход с подоконника на неё всё равно был проблемой.

– Поставишь ногу на кронштейн. Не смотри вниз! Смотри на меня, на стену, куда хочешь! Ты будешь спиной к улице, и бояться нечего… когда туда ногу поставишь, хватайся рукой и убирай эту ногу с карниза… ну!

– Я боюсь!

– Я буду держать тебя! Слышишь, Семён? Я тебя не отпущу!

Пашка влез вместе с ним на подоконник и готовился поймать за шиворот, если что. Хотя вряд ли бы он смог это сделать.

– Я не могу! Нет, я не такой смелый! Я вовсе не смелый… – Хомяк почти разрыдался. – Меня зовут трусом… так и есть! Я трус! Я не смогу!

– Слушай! А когда ты вмазал этому дебилу по башке, ты был трусом? Или когда лез к сторожу… блин, или когда припёрся сюда сегодня, удрав от родителей вместо того, чтобы спокойно уехать?

– Я думал, что смелый. Я хотел быть смелым, но всё это было, наверно… иллюзией.

– Какие слова! Сейчас расплачусь. Полезай, быстро! Нет времени! О маме своей вспомни! Что будет, если… короче, лезь!

– А ты?

– Я следом. Ну!

Держась за стену, Семён поставил ногу на край кронштейна с уличной стороны трубы, где две его половинки стягивались гайкой, образуя выступ. Павел взял его за руку выше запястья, сам держась за другую часть рамы. А спина уже плавилась… Хомяк протянул руку к трубе. Нет, он должен, просто обязан это сделать! О нём самом, наверное, жалеть никто не будет. Павел всегда считал это преимуществом – быть ничем не связанным, но сейчас ощутил сильную горечь одиночества, которая изнутри жгла не хуже, чем снаружи – пламя.

– А теперь оттолкнись и обхвати трубу!

– Страшно!

– Я держу тебя!

Хомяк оттолкнулся. На секунду Павлу показалось, что он падает, и так же всё упало внутри него. Однако Семён вскрикнул и присел, обхватив трубу, и теперь крепко за неё держался.

– Теперь… теперь лезь наверх, – Пашка едва мог говорить.

Зря Павел надеялся, что Семён сможет вскарабкаться на крышу – намертво вцепившись в трубу, он прилип к ней всем телом и прижался лицом, при том очки его упали, а он зажмурился и что-то бормотал. По крайней мере, там ему было чем дышать! Зачем Павел просил его лезть наверх? Ему такой манёвр уже не по силам!

Яркое ветвистое дерево разбежалось по небу, на мгновение озарив город. После грома до слуха долетели звуки сирены – кто-то всё же вызвал пожарных! Они успеют. Они должны успеть! Семён крепко держится за трубу и сможет просидеть так до момента, пока они поднимут лестницу. А он… через силу Павел оглянулся, подставив лицо горячему мареву – полыхал почти весь кабинет; столы и стулья горели и плавились пластиковые окна. Он втягивал грудью воздух и ощущал, как он разъедает его изнутри. Взявшись за глухую створку, он шагнул вбок по наружному металлическому карнизу вдоль окна, который под ним прогнулся. Вот они, пожарные: уже заехали на школьную территорию, но видели ли они их?

Видели! Машина остановилась внизу и люди в ярких костюмах начали раскладывать шланги и лестницы, пытались им что-то кричать. Среди них бегала женщина: она кричала больше всех и рвалась в горящее здание, только мешая работе пожарных; с ней был и мужчина, пытавшийся её остановить, но тоже очень обеспокоенный. По истошным крикам женщины Павел догадался, что это мама Семёна, а рядом с ней должно быть и отец. Он посмотрел на Семёна – тот всё так же, зажмурившись, сидел приклеившись к трубе. Значит, всё в порядке! Значит, они успеют! Но как же жарко…

Очередной раскат грома выбил из нависшей чёрной бездны первые капли. Сгорая в горячем воздухе, они летели вниз и испарялись, не достигая цели.

Пашка держался только правой рукой за край рамы; снаружи можно было дышать, только вот ноги соскальзывали, а огонь подступил вплотную к окну и обжигал пальцы. По стеклу поползли мелкие трещинки и подтёки, от него веяло жаром, как от раскалённой духовки.

И пальцы соскользнули.

Первые, освежающие капли, как тогда, в каморке гардеробщицы или в столовой, коснулись его макушки, вновь возвращая к жизни; стирая страшные грёзы, что приходят во сне, включая немилосердную реальность. Но такую нужную реальность! На секунду Пашка сквозь стекло увидел, что дверь в коридор распахнута, все шкафы и столы целы, и Лобачевский висит на стене совсем не хмурый и в совершенно целой раме, и всё это окутано лишь лёгкой дымкой. И он вцепился