Вообразил эту упоительную картину: вот он возвращается, распахивает чемодан, Люба подходит, смотрит, а там…

«Геннадий Лукич хороший, он поймет, – сел и спустил ноги. – Мама, Люба, я же для них…» Наплывало горячей волной.

Он ткнулся лбом в согнутые колени. «Главное – сам. Заработаю. И тогда…»

Московский парень вскинулся со сна, но снова затих.

«И тогда… – сердце раскачивалось в груди, как язык тяжелого, еще немого колокола: бух! – ударом под ребра, и снова: бух! бух! – а вслед – подголоском, маленьким зазвонным колокольчиком: блям! блям! блям! – не то плача, не то смеясь, не то переняв образ мыслей проклятых захребетников, для которых главное – деньги. – Стану свободным. Независимым от Геннадия Лукича…»

II

Утром, на свежую голову, ночные терзания показались сонным мороком. «Да какой бунт! Так. Утопия», – стоя под душем, он посмеивался сам над собой, но потом, когда надевал чистую рубашку, чувствовал нытье под ребрами: будто спал не на матрасе, а на чем-то жестком – вроде деревянных нар. А все Ганс со своими дурацкими идеями: чуть не ввел в грех.

В маленьком зале, отведенном под восточную секцию, не было ни единого слушателя – кроме техника, который возился с микрофоном: «Проверка. Проверка. Айн-цвай. Айн-цвай-драй». Даже ведущий, по-местному модератор – и тот явился минут за пять до начала и уселся за длинный, точно президиум, стол.

Скромно дожидаясь в первом ряду, он в который раз перечитывал табличку: Bertolt Lange. Professor, – но тот, кого она представляла, был коротеньким и крепким, точь-в-точь классический немецкий булочник: фартук подвязал, и готово – открывай свой васисдас.

«А говорил, перспективное направление. У нас бы…» – на восточных конференциях его любимая восьмая аудитория набивалась под завязку.

Выждав положенные четверть часа академической вежливости (за это время добавились еще двое: парень в круглых очочках, на которого модератор не обратил внимания, и вчерашняя Юльгиза – ее профессор демонстративно поприветствовал, даже слегка привстал), Ланге объявил утреннее заседание открытым и, представив аудитории первого докладчика – Алексей Руско, Ленинградский государственный университет, СССР, – огласил тему: Социально-политическая идея «Объединение для замены разъединения» на примере книги «Сюшень» (самосовершенствование).

Он вышел за кафедру и разложил листки:

– Мо-цзы, годы жизни около 475–395 до нашей эры, родился в царстве Лу в начале периода Чжаньго. С исторической точки зрения, этот период можно рассматривать как время крупных социальных перемен, когда общество переходило от рабовладельческого к феодальному строю…

Дверь осторожно приоткрылась. В аудиторию один за другим входили новые слушатели, в общей сложности шестеро. Последним, седьмым, – Ганс: подмигнул и выставил растопыренную ладошку. Жест, который он истолковал: прости и продолжай.

– Начиная с периода «Вёсны и осени», – кроша мелом, вывел на доске:

В Китае эта традиция ленинградской школы – когда узловые понятия, в переводе теряющие некоторые неявные коннотации, принято дублировать на языке подлинника – также по возможности соблюдалась: «великий перелом», «гражданская война», «стахановское движение» – эти устойчивые выражения китайские слависты и историки (в большинстве своем закончившие советские вузы) выводили значками кириллицы – ломкими, будто составленными из разрозненных элементов, – только не тушью и кисточкой, а мелом.

Он потер ладони, смахивая остатки белого крошева.

– Увы, каллиграф из меня не слишком, – повторил слова своего профессора (в ленинградской аудитории они неизменно вызывали оживление), – но присутствующие повели себя странно: смотрели так, будто на их глазах он совершил нечто невиданное. Особенно Ганс. Этот вообще скроил обалделую рожу, да еще и палец большой выставил.

Реакция аудитории сбивала с толку. С чувством невнятной безотчетной тревоги он доложил о железных сельскохозяйственных орудиях, о быках – как раз тогда их начали активно использовать в качестве тягловой силы, что способствовало дальнейшему развитию производства, но одновременно вызвало массовое бегство рабов.

– По всей территории страны вспыхивали политические восстания. Центральная власть ослабла. Не приходится удивляться, что чжоуская родовая знать свергла Ю-вана, тогдашнего верховного правителя. Удивляет другое: в заговор были вовлечены жуны-степняки. Казалось бы, где они, а где верховный правитель? Историки объясняют этот факт родовыми связями, говоря современным языком, семейственностью. Таким образом, центр государственной власти переместился из долины реки Вэйхэ в долину реки Лохэ. Иными словами: с Запада на Восток…

С каждым словом в аудитории устанавливалась все более напряженная тишина. Профессор Ланге повернулся к нему всем корпусом и вытянул шею: уже не булочник. Скорее, вагнеровский охотник.

Глядя на воображаемое перышко, торчащее из тирольской шляпы, он догадался: «Ах, вон оно что! За политический намек приняли», – и заметил: Юльгиза, сидящая во втором ряду, тянется к портфелю. Осторожно щелкнули металлические замки.

– Нестабильность, царившая в Поднебесной, во многом и определила социально-политические взгляды великого Мо-цзы. Мало-помалу учитель Мо понял: чтобы покончить с народными бедствиями, необходимо перейти к практике «всеобщей взаимной выгоды» и, как следствие, «взаимной любви». Значение этой прогрессивной для своей эпохи теории трудно переоценить. В самое короткое время она приобрела множество активных сторонников, нанеся сокрушительный удар по старым родовым институтам…

То вскидывая глаза, то снова съеживаясь, Юльгиза торопливо записывала за ним в блокноте.

«Пиши, пиши…» – про себя он только усмехался, дивясь такому рвению. Лично ему оно ничем не грозило. Геннадий Лукич прочел и одобрил доклад. Больше того, попросил раскрыть тему политического объединения некогда разрозненных территорий как можно шире и подробнее. Сколько позволит регламент.

Профессор Ланге сидел, уткнувшись глазами в стол:

– Вопросы? – предложил, но как-то неохотно, будто намекая, что дополнительные вопросы – лишнее. – Да, Юльгиза.

– Я внимательно слышала докладчика. Теория всеобщей взаимной любви. Унмёглих. Советская утопия. Под видом прошлого протаскивает сомнительные теории, которым мы обязаны дать решительный отпор, – Юльгиза захлопнула блокнот и уставилась на модератора внимательно-неподвижным взглядом.

«Жаба», – мелькнуло вдруг у него в голове.

– Вы, фройлен Алабышева… – в голосе модератора чувствовалась неловкость. – Мне кажется, преувеличиваете. Конечно, в истории многое повторяется. Но это не значит, что нам следует отвергать очевидные фактен, – точно велосипедист, чье колесо вильнуло, ненароком съехав на обочину, профессор выровнялся, перейдя на чистый сов-русский язык: – Лишь на том основании, что у кого-то могут возникнуть аналогии с современностью. – К этому моменту Ланге отнюдь не походил на оперного охотника. Вполне себе настоящий, который целит в глупую лесную птицу, куропатку или дрофу. – Боюсь, для историка выборочная память не добродетель. А тяжкий порок…