Раздались бурные аплодисменты. Даже профессор Пейн сдвинул ладони.

«Выходит, врали наши», – он вспомнил телепередачи, в которых утверждалось: к высшему образованию желтым путь заказан.

В перерыве, наскучив всей этой болтовней, он покинул зал и спустился в вестибюль. Памятная доска, на которую ссылался проректор, оказалась не у самого входа (в Ленинградском университете здесь высится бюст Жданова), а немного в стороне. Справа от нее, в нише, висела картина с длинным и не слишком удобочитаемым названием – ему пришлось нагнуться, чтобы разобрать: «Профессор Ганс Ф. К. Гюнтер произносит вступительную лекцию на тему „Причины расового упадка немецкого народа после Великого переселения“. 15 ноября, 1930 г.». Собравшихся почтила своим присутствием все та же косая челка и неотделимые от нее бесноватые усы.

– Видал, суки! Врут как срут.

– Кто? – он обернулся автоматически, как кукла на железном шарнирчике.

– Ты историк? – Парень из синих, тот самый, сидевший рядом с ним, ткнул пальцем в центрального персонажа. – Тридцатый год. Ну? Откуда взяться-то – этому, обдолбанному.

– Ты… о Ги… тлере? – он переспросил неуверенно.

– О баушке твоей, – парень скривил гримаску, напомнив ему девицу из поезда. Та тоже сказала: баушке своей гони.

– Тогда скорей уж о дедушке, – он решил отшутиться.

– Не. У этого – ваще, – парень рубанул в воздухе ладонью, будто что-то отсек. – По самое не могу. А ты? В общагу намылился? – и, не дождавшись ответа, кивнул. – Геен вир!

Оказавшись на Университетской набережной, он залюбовался ровным рядом дворцов, образующих небесную линию. Она прерывалась Александровским садом. Мать рассказывала: «Памятник привезли ночью. Только представь, вечером – сад. Деревья, цветы, решетки. А утром иду – стоит». Он отчаянно завидовал тем, кто видел это своими глазами: с вечера голый постамент, Гром-камень, а утром – Он. Император. Куда опустишь ты копыта? Сюда, на эту землю, отвоеванную у непроходимой тайги, – наш ответ заклятым врагам. Жаль, что в последние годы о Великих стройках почти не упоминают, разве что мельком, будто наши Нева и Москва-река никогда не носили прежних, сибирских названий: Обь и Омь.

– Иоганн, – парень протянул руку. – Для друзей Ганс.

– Алексей, – на всякий случай он представился полным именем, но руку пожал.

– Ну, двинули?

– Честно говоря, я… Погуляю немного. Хочется поглядеть… и вообще…

Стесняясь высказаться прямо, подумал: «Сравнить».

– Лады, – Ганс натянул вязаную шапку поглубже на уши. – Чо знаю – покажу.

Гостеприимство едва знакомого парня граничило с навязчивостью. Все-таки он счел нужным поблагодарить. А заодно воспользовался случаем:

– Там памятник такой… – Накануне вечером, оставив чемодан в общежитии, успел обойти окрестности университета: Двенадцать коллегий, Кунсткамера, Институт Отта, БАН – библиотека Академии наук.

– На плаце? – Ганс уточнил деловито.

– Ну да… Похожа на императрицу. А вокруг дети…

– Магда Геббельс, символ женственности и материнства. Памятник открыт в 1981 году в присутствии многочисленных детей и внуков. К восьмидесятилетию со дня рождения и тридцатилетию со смерти, – Ганс отрапортовал как по писаному.

– Экскурсоводом подрабатываешь? – он постарался скрыть усмешку.

– Ага, на кораблях, – приняв его вопрос за похвалу, Ганс расцвел. – По-немецки я вопщем-то свободно. Но немецкого мало. Конкуренц. Программу сов-русскую готовлю. В позатом году на курсы записался.

А препад наш. Ошибки, грит, у меня. Проскальзывают. – Было заметно, что Ганс гордится трудным сов-русским словом, которое удалось ввернуть, да еще и к месту. – Вопщем, если как, поправляй.

Теперь он понял. Навязав свою компанию, парень воспользовался случаем, чтобы поговорить с носителем языка. «Как я в Китае. С Ду Жонгом, – когда познакомился, тоже просил поправлять».

– «Если как» – нельзя, – он приступил к своим новым обязанностям. – Надо говорить: если что.

Ганс кивнул и достал из портфеля потрепанный блокнотик.

– Ты… слово ищо такое… када про экскурсовода. Пад…

– Подрабатывать?

– Во-во. – Ганс записал печатными буквами. Он успел заглянуть.

– А сов-русский ты где учил, в школе?

– Не, – Ганс мотнул головой. – Баушка моя. Классно шпрехала. Потом умерла.

За разговором успели дойти до ближайшей остановки и сесть в автобус. Теперь он сворачивал на Дворцовый мост.

– А родители, – все-таки он не удержался, – на каком языке разговаривали?

– Родители? – Ганс задумался, будто не сразу нашел перевод слова. – Дак они, эта… – заглянул в блокнот. – Пад-раба-тывали. Время-то какое было! Трудное. Как и ни у вас.

«Как и ни у нас…» – он вспомнил это выражение, трогательное в своей простонародности: так говорила баба Анисья.

– Подрабатывать – это когда по вечерам, иногда, от случая к случаю. А тогда вкалывали, пахали, мантулили.

– Ман-ту-лили?! Это чо – от «Mann»?

За автобусным окном проплывало здание Рейхс-эрмитажа: не музей, а забава для интуристов, западных, не знающих советской истории. Фальшивки, сплошные копии, он думал мстительно. Великие подлинники – Рембрандта, Ван-Эйка, Эль Греко – успели эвакуировать за Урал.

– До войны стахановец был. Фамилия Мантулин…

– Стахановец? Ух ты! Жесть! Выйдя на Дворцовой площади, они углубились в аллею Александровского сада. Ганс разлился соловьем.

По-сов-русски он и вправду говорил бегло, спотыкаясь разве что на согласовании причастных и деепричастных оборотов. Так это и с нашими случается сплошь и рядом.

– А верблюд где? – он оглянулся и замер, не веря своим глазам.

– Густав Нахтигаль, великий немецкий путешественник. Предпринял ряд экспедиций в Центральную Африку.

– Да что мне ваш Нахтигаль! Пржевальского куда дели?

– Какой Паржеваский? Не было никакова Паржеваскова! – Ганс не то занервничал, не то разозлился. – Я и в детстве сюда ходил, с баушкой…

«Да ну его! – Он решил не спорить. – Главное, у нас есть!»

К вечеру, когда добрались наконец до общежития, успели осмотреть Исаакиевскую площадь, правда, в сам собор зайти не удалось: оказалось, все перекрыто (Ганс объяснил: готовятся к Весеннему равноденствию. «В этом году раненько чо-то начали»); свернули по Мойке, обошли окрестности Театральной площади: вдоль Крюкова канала до Никольского собора, где никаких особых приготовлений не наблюдалось, если не считать желтых, усердно сгребавших остатки черного от автомобильной копоти снега.

– А это что? – он заметил картинки на обратной стороне лопат: не то приклеенные, не то нарисованные.