— Что ж, тогда вытрите слезы, возьмите себя в руки и возвращайтесь в город. Выпейте чашку чаю и постарайтесь не думать о том, что случилось. С вами произошла очень неприятная история, но ведь все закончилось хорошо, верно?

— Да, сэр.

— Ну, тогда до свидания.

— До свидания, сэр.

— И еще, Виолетта, не все мужчины такие, как этот. Помните это, — сказал ей вдогонку Кингсли.

— Пока, детка, — ухмыльнулся Шеннон. — Может быть, я как-нибудь загляну к тебе вечерком.

Девушка со всех ног помчалась прочь.

После ее ухода Кингсли и Шеннон стояли неподвижно, глядя друг на друга.

— Вы собираетесь преследовать меня весь день и защищать девственниц Южной Англии? — спросил Шеннон.

— Эта девушка казалась не такой, как все. Она казалась… уязвимой.

— М-мда… Что ж, не волнуйтесь, обычно я с детьми не связываюсь. Мне нравятся девчонки, которые знают, что делают. Я решил обработать эту, потому что она миленькая, ну и… потому что она под руку подвернулась. Не могу пропустить ни одной. Должен себя побаловать.

— Вас ведь тянет к насилию.

— А вы, пожалуй правы. Если честно, это ужасно. Для джентльмена. Но разве вы не знаете, как это возбуждает, как приятно взять беззащитную маленькую пташку и переломать ей крылья. Ну что, идем на автобусную остановку?

— Если вы не возражаете, давайте немного подождем. Негоже преследовать девушку и дальше.

— Какой вы зануда, Кингсли.

Добравшись на автобусе до города, Шеннон и Кингсли расстались.

— Увидимся утром, старина, — сказал Шеннон. — Я вам не забуду, что вы испортили мне охоту.

— Поверьте мне, капитан, этого и я не забуду. Что-то подсказывает мне, что когда-нибудь мы с вами сведем счеты.

— Жду не дождусь, инспектор.

Поезд до Лондона отходил еще через два с половиной часа, поэтому Кингсли решил вернуться в библиотеку и скоротать время за книгами.

Пока он шел по городу уже известной ему дорогой, незнакомый звук начал наполнять воздух. Сначала это был тихий, едва различимый гул.

Кингсли никогда не слышал этого звука и все же моментально понял, что это такое. Он смог бы догадаться, просто посмотрев на лица прохожих.

«Готы». Тяжелые немецкие бомбардировщики с девятью бомбами на борту у каждого, они были куда опаснее, чем предшествовавшие им «цеппелины». Фолкстон обстреливали и раньше, в мае. Двадцать три «гота» направлялись в Лондон и сбились с пути в облаках. Несколько бомб упали у берега моря. Теперь, похоже, Фолкстон ждала новая бомбардировка, на сей раз — запланированная.

Гул нарастал, и вскоре в небе появились девять самолетов. Девять крестиков среди облаков. Все смотрели вверх; бежать было некуда — никто не знал, куда попадут бомбы. Послышался длинный свист, и тут же последовал ужасный удар. Восемь бомб упали на город, и каждый взрыв сопровождала волна криков и стонов.

Один из снарядов упал довольно близко от библиотеки, кирпич и стекло брызнули во все стороны градом осколков. Кингсли помчался вперед посмотреть, не нужна ли там помощь. Повсюду — на тротуаре, на мостовой были люди: одни лежали неподвижно, другие, глядя на внезапно появившиеся раны, кричали от боли и страха.

Картина, представшая взору Кингсли, была столь кошмарна, что он был готов отдать все, кроме жизни собственного сына, лишь бы этого не видеть. Маленькая девочка, которая плакала в библиотеке над комиксом, истекала кровью на руках матери; кровь хлестала из рассеченной артерии у нее на шее. Кто-то с повязкой Красного Креста пытался помочь, но Кингсли знал, что ей уже никто не поможет. Через минуту она встретится со своим отцом, пополнит ряды жертв Великой войны, и в жизни ее матери не останется ничего, кроме пустоты.

В тот вечер Кингсли остро почувствовал свое одиночество.

Прибыв на вокзал Виктория, он снял номер в маленькой гостинице и отправился бродить по городу, чтобы развеять тоску и, возможно, съесть где-нибудь отбивную на ужин. Очнувшись от глубокой задумчивости, он понял, что идет на север, сначала мимо Сент-Джеймского парка, затем вокруг дворца и по восточному краю Гайд-парка. Он не был настолько голоден, чтобы специально искать какой-нибудь ресторанчик, он просто гулял, но в конце концов понял, куда влекут его ноги.

Как странно было снова оказаться в городе, где он прожил всю жизнь, за исключением проведенных в Кембридже трех лет. Находиться в Лондоне и не чувствовать себя его частью было невероятно грустно. Он всегда был его частью, больше, чем кто-либо. Он нес ответственность за безопасность города, знал его изнанку, его тайны; это был его город. Но теперь его дом больше ему не принадлежал, любимая работа потеряна, возможно, навсегда. Те, кто некогда знал его, полагали, что он мертв. Мертв и опозорен. С бородой, в очках, в надвинутой на лоб шляпе и потрепанном костюме, он не боялся, что его узнают; он и сам уже не узнавал себя, настолько необычным казалось ходить по улицам, которые знаешь вдоль и поперек, и никак не быть с ними связанным. Он шел мимо магазинов, гостиниц и пабов, в которых сидели сейчас его знакомые, даже некоторые друзья, ставшие ему теперь чужими. Большое полицейское управление на Сеймур-стрит, рядом с Марбл-Арч, некогда было ему родным домом, ведь он столько раз пил здесь темный эль со своим приятелем-сержантом. Кингсли был уверен, что тот и сейчас сидит здесь, ведь он слишком стар для военной службы. Сержант здесь, а Кингсли нет. Его здесь нет. Его не существует.

Он пошел по Бейкер-стрит. Теперь он знал, куда идет, хотя и не представлял, что будет делать, добравшись до цели. Он обошел Риджентс-парк по западной границе, дошел до Сент-Джонз-Вуда, а оттуда свернул по Фицджонс-авеню.

Он шел домой.

Он не собирался там объявляться, но ему хотелось побыть рядом с женой и сыном, хоть минуту. И желание было непреодолимым.

Почти два часа ушло у него, чтобы добраться от вокзала Виктория до Хэмпстед-Хит, и когда он подошел к высоким домам в конце Фласк-уок, длинный летний вечер уже закончился и наступила ночь.

На улице Кингсли заметил констебля, который подозрительно рассматривал его поднятый воротник и надвинутую на лоб шляпу Он понял, что похож на дезертира, поэтому распрямил плечи, напомнив себе, что первое правило маскировки — это уверенность. Он жизнерадостно пропел: «Добрый вечер, офицер».

Констебль махнул ему рукой. Это была женщина; теперь на эту службу брали либо женщин, либо пожилых мужчин. Шеннон, возможно, заметил бы, что с точки зрения неограниченного доступа к девушкам работать констеблем — не хуже, чем играть в театре. Констебль пошла дальше, очевидно довольная, что не нужно интересоваться личностью этого высокого, бородатого и недружелюбного с виду мужчины. Кингсли знал, что констебли «на специальном задании», как их называли, были предметом насмешек и шуток, персонажами скетчей и даже одной песни. Все знали, что «когда дорогу домой потерял, констеблю не доверяйся», но Кингсли всегда восхищался этими людьми, их энтузиазмом и старательностью, хоть их работу нельзя было назвать эффективной.