И как раз эту сторону психоанализа — воспитание, поощрение человека, пробуждение его сил — никто не принимает столь благодарно, как художник. Ведь он ценит не возможность с удобством приспособиться к окружающему миру и его морали, а свою неповторимость, свое значение.

Некоторые писатели были близки к открытию важнейших принципов аналитической психологии, ближе всех — Достоевский, который, задолго до Фрейда и его учеников, не только интуитивно пошел этим путем, но и на практике овладел некоторыми приемами такого рода психологии. Что касается немецких писателей, то близкое к современному понимание душевной жизни отличало Жан Поля. Его можно считать великолепнейшим примером художника, который, следуя своей глубокой, живой интуиции, черпает из неиссякаемого источника, каким для него становятся постоянные, полные доверия взаимоотношения со своим бессознательным.

В заключение приведу высказывание писателя, которого принято считать чистым идеалистом; но не мечтателем или натурой, запутавшейся в своих противоречиях, а художником могучего интеллекта. Отто Ранк первым обратил внимание на строки в одном из его писем, которые можно считать поразительным для того времени подтверждением психологии бессознательного. Это Шиллер; он отвечает Кернеру, пожаловавшемуся на то, что ему плохо работается: «Причина твоих жалоб, я думаю, в том, что разум твой сделался уздой для твоего воображения. Вероятно, не приносит пользы и скорее вредит творческой работе души, если разум, словно страж у ворот, не в меру придирчивым взглядом встречает спешащие со всех сторон идеи. Будучи рассмотрена отдельно от других, всякая идея может показаться и невзрачной, и авантюрной, однако может статься, что она обретет значение благодаря другой идее, явившейся за нею следом, или в связи с другими идеями, которые сами по себе также кажутся безвкусными, станет весьма целесообразным звеном в цепи. Обо всем этом разум не может вынести суждение, если только не задержит идею у себя, покуда не разглядит ее связи с другими. Но, сдается мне, у творческой натуры разум уже покинул свой пост, идеи врываются в ворота pêle mêle[10], и вот тут он видит весь этот большой отряд и придирчиво его осматривает».

Здесь классически выражено идеальное отношение интеллектуальной критики к бессознательному. Не вытесняя то, что явилось из бессознательного, из не подвластных нашему контролю идей, снов, игры ума и чувства, и не погружаясь самозабвенно в этот бесконечный хаос, а прислушиваясь с добрым вниманием к потаенным источникам и лишь затем — критически оценивая и отбирая из хаотической массы нужное, — так работали все великие художники. Если какой-то метод вообще помогает решить подобную задачу, то это метод психоанализа.

1918

ПСИХОЛОГИЯ ПОЛУЗНАЕК

Из «Заметок о критике»

Как известно, самые дикие атавизмы решительно не могут обходиться без того, чтобы не рядиться в самые современные и прогрессивные одежды. Вот и самое враждебное разуму, самое варварское течение в нашей литературной критике облачилось нынче в доспехи психоанализа.

Следует ли мне вначале поклониться Фрейду и его учению? Следует ли заявить, что этот гений вправе использовать свой метод для исследования любого другого гения? Следует ли напомнить, что в то время, когда споров об учении Фрейда было еще больше, я участвовал в его защите? И должен ли я специально просить читателей не предполагать, что я ополчился на гениального Фрейда и его достижения в теории психологии и практике терапии, если я как о чем-то смехотворном говорю о том, как злоупотребляют основными понятиями Фрейда скудоумные критики и изменившие своей профессии филологи?

Вместе с пропагандой и развитием школы Фрейда, которая, как и прежде, совершает сегодня все новые значительные шаги в исследовании психики и лечении неврозов, и давно уже, много лет назад снискала заслуженное признание почти повсюду; вместе с широкой пропагандой этого учения и все большим проникновением его методов и терминологии в другие гуманитарные науки возник крайне скверный, отвратительный побочный продукт — псевдофрейдовская психология полузнаек и особая разновидность дилетантской литературной критики, которая при рассмотрении произведений литературы использует метод, применяемый Фрейдом в исследовании сновидений и других содержательных элементов бессознательного.

В результате этого «рассмотрения» литераторы, равно некомпетентные в медицине и в гуманитарных науках, не только видят в поэте Ленау душевнобольного, что, впрочем, давно не ново, но и все высшие достижения Ленау и других поэтов ставят на одну доску со снами и фантазиями всех прочих душевнобольных. В поэзии Ленау они изучают комплексы, особо любимые образы или идеи и устанавливают, что поэт относится к какой-либо категории невротиков, они, объясняют шедевр той же причиной, что и клаустрофобию господина Мюллера или болезнь госпожи Майер, страдающей расстройством желудка на нервной почве. Они систематически, с известной мстительностью (желанием обделенных отомстить таланту) отвлекают наше внимание от самих произведений литературы, низводят поэзию до уровня симптомов психических состояний, при истолковании смысла произведений впадают в грубейшие заблуждения, свойственные биографам, во всем отыскивающим рациональность и мораль, они оставляют после себя развалины, усеянные ошметками того, что было содержанием великих литературных произведений, окровавленными и вывалянными в грязи клочьями. И все это они предпринимают, по-видимому, с единственной целью — показать, что и Гете, и Гельдерлин были всего лишь людьми, что и Фауст, и Генрих фон Офтердинген — лишь мило стилизованные маски, прикрывающие вполне заурядную душу со вполне заурядными влечениями.

Они молчат о величии этих произведений и превращают в первоначальную бесформенную материю самые изощренные формы, какие когда-либо были созданы людьми. Молчат и о том все же удивительном явлении, что психическое содержание, которое у нервнобольной фрау Майер проявляется как боли в животе, некоторые другие люди превратили в высокие творения искусства. Нигде не видят феноменов, нигде не видят созданных форм, уникальных, ценных, неповторимых, всюду обнаруживают лишь бесформенное, лишь первичное вещество. Но нам ведь вовсе не нужно такое множество трудоемких исследований, чтобы понять: да, материальная жизнь поэта похожа на жизнь всех прочих людей. А вот о чем мы очень хотели бы узнать — об изумительном чуде, о том, что иногда, в случае отдельного творческого человека, заурядное переживание становится мировой драмой, обыденность — сверкающим чудом, — они не говорят, от этого отвлекают наше внимание. Это, между прочим, прегрешение и по отношению к самому Фрейду, чей гений и чья самобытность уже сегодня для многих его учеников, склонных все упрощать, — что кость в горле. Они, эти недоучившиеся ученики, сбежавшие и пустившиеся в литературные изыскания, забыли о разработанном Фрейдом понятии сублимации. Что же касается ценности этих аналитических изысканий, скажем, для написания биографий и познания психологии поэтов и писателей (вдруг все-таки что-нибудь обнаружится, если не для понимания художественных произведений, так хоть для вспомогательных дисциплин), то она крайне мала и крайне сомнительна. Тот, кто хотя бы однажды подвергся психоанализу или сам провел психоанализ другого человека, знает, что здесь затрачивается масса времени и труда, знает и то, как хитро и упрямо стараются ускользнуть от психоаналитика искомые первопричины, приводящие к вытеснению. Знает он и то, что для проникновения в эти причинные связи необходимо терпеливо выслушивать ничем не стесненные откровения души, деликатно вникать в сны, ошибочные действия и тому подобное. Представим себе, что пациент говорит врачу: «Дорогой мой, у меня нет ни времени, ни желания ходить на ваши сеансы! Вот вам пакет, здесь все мои сны, желания и фантазии, я все записал, кое-что даже в связной форме. Берите этот материал, расшифруйте, извлеките из него все, что вам нужно!» — как бы высмеял врач наивного пациента! Конечно, известны случаи, когда страдающий неврозом человек рисует картины или пишет стихи, — наверное, аналитики ими интересуются и стараются использовать, однако попытки прочесть в подобных источниках сведения о бессознательной жизни человеческой души и ее давнем прошлом любому психоаналитику показались бы в высшей степени наивным и дилетантским притязанием.