* * *

Не все книги этого испанца, которого безусловно стоит прочесть, таковы, что я безоговорочно принял его сторону, — иногда в них за бравадой и полемическим задором автора все же проглядывает нечто вроде буржуазности и профессорского умничанья. Но книгу о восстании масс я рекомендую самым настоятельным образом, так как она из числа тех произведений, в которых целая эпоха силится осознать себя самое и нарисовать свое лицо. Желая дать зримое представление о духовной структуре нашего времени, Ортега-и-Гассет прибегает к доходчивым, нередко почти банальным примерам, но некоторые из них, а именно тип заурядного ученого и тот, кого он именует «всем довольный молодой человек», он показал так отчетливо и ярко, что они несомненно должны растревожить читателя. В конечном счете его книга-крик предостережения, человек духа взывает к тупым умам, аристократ — к знаменосцам коллективных идеалов, это протест личности против массы, и вот в этом, важнейшем смысле я могу лишь согласиться с автором и порадоваться тому, что эти мысли, уже давно занимавшие умы нескольких тысяч, теперь изложены в форме столь увлекательной и, будем надеяться, доступной народу.

1931

* * *

Несмотря на чуть слишком популярную — ибо по существу эта книга адресована немногим, — а порой самую малость напыщенную манеру изложения, эта превосходная книга остается произведением одного из тех редких авторов, кто обладает истинным знанием самой сущности человека и сущности истории, а следовательно, и современного состояния человечества. Я без всяких оговорок согласен с тем, как Ортега описывает и анализирует человека толпы, — о нем никогда еще не высказывались так связно и ясно. Не меньше я согласен, поскольку это отвечает моей собственной позиции, с изложенным Ортегой пониманием государства и, тем самым, с пониманием единственно возможного будущего Европы, а именно, с тем, что она должна стать единым европейским государством. А кроме того, в книге содержится целый ряд четко сформулированных и увиденных в оригинальном ракурсе примеров из истории, нередко встречаются и удачные, точные, иногда острые замечания по отдельным частным вопросам, например, об историках: «В прошлом видишь приблизительно столько же, сколько о будущем угадываешь». Все в целом: это книга — труд европейского значения, она зовет, требует, велит опомниться. Большинству молодых немцев следовало бы поменьше брюзжать о трудностях в жизни своего поколения, которые живут не долее дня, а вместо этого читать как раз такие книги, читать не для того, чтобы потом с умным видом разглагольствовать о них, а чтобы у них учиться.

1932

* * *

То, о чем нам могут поведать мудрецы древнего Китая, быть может, более значительно, нежели полагают иные из нас…

Самым прославленным китайским мудрецом издавна был Конфуций, и это справедливо, так как из всех мыслителей древности именно он оказал сильнейшее влияние на жизнь и исторические судьбы своей страны. Пожалуй, мы составим себе в целом верное представление о нем, полагая, что он был совершенным «китайцем», то есть предельным формалистом, чуть ли не педантом, однако несправедливо по отношению к китайцам вообще было бы, если бы, исходя из этого суждения, мы пришли к выводу, что ум китайцев — это ум в целом косный и лишенный философской глубины: уже у Конфуция более чем достаточно доказательств обратного. Все еще мало известно у нас, что в Китае были великие философы и создатели этических учений, которых нам было бы не менее полезно знать, чем греков, Будду и Иисуса. Величайший мудрец Китая так и не стал по-настоящему популярен у себя на родине и всегда оставался в тени Конфуция своего младшего современника. Я говорю о Лао-цзы, чью мудрость сохранила для нас книга Дао-дэ-цзин. Учение Лао-цзы о Дао, первоначальном принципе всего бытия, как философская система, вероятно, оставило бы нас равнодушными и привлекло интерес разве что немногих любителей, если бы не его этика, столь мощно воздействующая наличность, столь великая и прекрасная, что последний переводчик этой книги на немецкий язык — между прочим, профессор теологии — считает учение Лао-цзы непосредственной параллелью учению Иисуса. Конечно, на нас, неученых, китаец пока еще не может оказать столь сильного воздействия, ведь говорит эта книга языком сложным для нас, чужим, и приблизиться к ее сути можно лишь ценой большого усердия и честного труда. Это не какой-нибудь курьез или литературно-этнологический раритет, это одна из самых основательных и глубоких книг всей древности.

Конфуций нам доступнее благодаря его «Беседам». Что касается китайских мыслителей, живших в более поздние времена, то один из самых оригинальных среди них и к тому же излагающий свои мысли в наиболее доступной наглядной форме — это Чжуан-цзы.

Чжуан-цзы младше Лао-цзы на триста лет, Гриль[9]пишет, что в этом отношении их можно уподобить Платону и Сократу. Не пристало мне рассуждать ни о самих китайских книгах, ни о трудах переводчиков, но я хочу рассказать о том, как в этих книгах мне, любителю, который во всем Древнем Востоке только и знал буддистскую и родственную ей философию, открылись прежде совершенно незнакомые ценности. В странах Азии в эпоху между Буддой и Христом имелась своя философия, она не стала религией народов, но ее активная, прекрасная в своей жизненности этика решительно ближе к этике христианской, чем к этике индийского буддизма.

1911

* * *

[…] Лао-цзы, на протяжении двух тысячелетий остававшийся неизвестным в Европе, за последние пятнадцать лет был переведен на все европейские языки, а его Дао-дэ-цзин сделался модной книгой. И если Китай политически слаб, разорван, и представляется западным державам лишь огромной, богатой, требующей крайне осмотрительного обращения территорией, пригодной для эксплуатации, то древняя мудрость Китая и древнее китайское искусство победоносно входят сегодня не только в музеи и библиотеки Запада, но и в сердца молодых людей, приверженных духовным ценностям. На взбудораженную войной учащуюся молодежь Германии в последние десять лет ни один мыслитель — помимо Достоевского — не оказал столь сильного влияния, как Лао-цзы. И если этот процесс охватил довольно малочисленную группу, этим ничуть не умаляется его значение, поскольку увлеченное меньшинство представляют собой именно те, кто играет наиважнейшую роль, это самая одаренная, самая сознательная, самая ответственная часть учащейся молодежи.

Нашим современным западным идеалам китайский идеал настолько противоположен, что мы должны радоваться тому, что в другой части земного шара у нас есть столь устойчивый и почтенный противоположный полюс. Неумно было бы желать, чтобы весь мир со временем стал европейским или, напротив, воспринял китайскую культуру, но нам следует воспитать в себе уважение к этому чужому духу, так как без этого уважения ничему нельзя научиться и ничего — воспринять, и мудрецов самого дальнего Востока нам следует почитать как наших учителей, подобно тому, как мы давно уже (вспомним хотя бы Гете!) почитаем мыслителей и наставников Ближнего Востока. И читая, например, Конфуция, его необычайно волнующие ум блестящие изречения, мы не должны относиться к ним как к каким-то полузабытым курьезным древностям, а напротив, помнить, что благодаря учению Конфуция не только в течение двух тысяч лет просуществовало огромное китайское государство, но даже и сегодня в Китае живут потомки Конфуция, которые носят его имя и гордятся своим предком, в сравнении с ними самая древняя и благородная аристократия Европы оказывается младенчески юной. Или Лао-цзы — нам нет нужды видеть в его «Книге о пути к добродетели» замену Нового Завета, но она показывает, что нечто подобное нашим Евангелиям родилось некогда в более ранние времена под другими небесами, а это должно укрепить нашу веру в то, что человечество, как бы серьезно ни разъединяла его несхожесть или взаимная вражда рас и культур, все же является единым, и всюду у него одни и те же возможности, идеалы и цели.