Простое заявление, что раз в году царь, с обнаженною головой, шел перед патриархом, ведя за узду его лошадь, может дать повод к неверному толкованию; необходимо добавить: это происходило в Вербное Воскресенье, патриарх изображал Иисуса Христа, шествующего на осляти (№ 104). Откуда взял Вольтер указание, будто Стрешнев, отец супруги царя Михаила Федоровича, самолично обрабатывал вместе с слугами свою землю (№ 127)? И потом, зачем называть его «бедным дворянином»? После брака дочери, его возвели в сан боярина; ведь не был же боярином и Милославский, когда дочь его выходила за царя Алексея; между тем Вольтер определяет его этим званием с первых же слов. Следовало бы так же поступить и со Стрешневым (№ 131). Не подобает также уподоблять боярина Морозова турецкому визирю: сравнения подобного рода вообще неприятны, да и неверны: Морозов вошел в силу, потому что был воспитателем царя Алексея, а потом стал его свояком (Там же); что же до того, будто русские солдаты бросились перед победителем под Нарвой на колени, моля о пощаде, то ни один даже шведский историк не сообщает об этом, не говоря уже про то, что такой прием совсем не в нравах русского человека (№ 238).

Вольтером были недовольны за недостаток почтительности к царю Михаилу Федоровичу: несоответственно называть его «молодым человеком», jeune homme, рисовать его личность бесцветной, говорить, что страной, его именем, правил патриарх Филарет и что само царствование его не оставило по себе никаких следов, ни худых, ни хороших. Нет, возражает Ломоносов: при царе Михаиле была обстроена Москва, покончено с самозванцами, вообще восстановлен порядок. Отрицать выдающуюся роль Филарета критик, разумеется, не в силах, но и тут старается ослабить ее замечание: «однако и сам государь был тогда в полном возрасте, когда родитель его из Польши прибыл, и мог отправлять дела государственные» (№ 124, 130). Едва ли впрочем и сам Ломоносов не понимал всей бессодержательности такого возражения.

В господствующей церкви, конечно, неприятно иметь сектантов; но, указывали Вольтеру, нигде так мало сект не было, как в России (№ 106); и напрасно считать русскую церковь до времен Петра «невежественной»: с самого ее возникновения ей уже знакомо было Священное Писание, сочинения греческих отцов Церкви в подлинниках: и если полногласие в церковном пении введено было только в самое последнее время, то это еще не признак «невежественности» (№ 109). Вообще о явлениях в церковной жизни следовало бы говорить с большею осторожностью и почтением. В описании прения с раскольниками в Грановитой палате Вольтер явно издевается над религиозным чувством спорящих (№ 162); фразу, будто «Троицкая лавра охранила царскую семью от стрельцов скорее своими крепостными твердынями, чем святостью места», необходимо выкинуть совсем (№ 165); молитва Николаю Чудотворцу, якобы составленная после поражения под Нарвой, есть очевидная выдумка какого-нибудь француза или немца, с целью посмеяться над русскими, и потому не заслуживает никакого внимания (№ 241)[363].

Когда Вольтер, опираясь на донесение Карлейля, описал жалкую обстановку жизни в Москве времен царя Алексея Михайловича и сказал, что большинство бояр спало не на кроватях, а на простых лавках, подослав под себя кожу или какую-нибудь подстилку; что каменных домов в Москве в ту пору почти не было, а мебель в них отсутствовала; что обедали без скатертей, что улицы не мостились, – то в Петербурге тоже запротестовали, находя такое изображение унизительным для достоинства народа русского (№ 37). Зато и протест поставил Вольтера в недоуменье. «Описания Олеария и Карлейля, – писал он 17 июля 1758 г. Шувалову, – изображают нам Россию того времени страной, которую еще предстояло создать (pays où presque tout était encore à faire); оспаривая это положение, мы уменьшим заслуги Петра, которому Россия обязана культурным подъемом: ведь если так, то, значит, не было и самого творения?!»

Подобное заявление, конечно, вызовет улыбку: мы не привыкли подгонять толкование исторического источника под свою излюбленную идею; но было бы ошибкой подходить к Вольтеру с современными требованиями исторической науки. Прежде всего Вольтер не историк, а просто хороший исторический рассказчик; критика источников у него своеобразная, субъективная; он, если можно так выразиться, мало заботится об исторической правде – его внимание сосредоточено на том, чтобы дать правдивую картину, и притом картину соразмерную в своих частях, где части эти были бы хорошо пригнаны и согласованы между собой. Последнее требование, несомненно, свидетельствовало о его литературном вкусе, но, как видим, выводило на опасную дорогу, тем более опасную, что своеобразное отношение к источникам шло рука об руку с таким же представлением об исторической достоверности. Представление это было именно литературным, не историческим. Один неловкий оборот речи ведь не исказит гладкости и плавности всего повествования; в картине не совсем точно наложенная линия, грубоватый мазок тоже не испортят общего впечатления, если в целом картина скомпонована правильно и нарисована с талантом. Точно так же можно извинить и маленькую неточность, особенно если она поможет удачному обороту речи, внесет яркую черточку, позволит округлить фразу, а главное, не многословить, не напихивать мелких, скучных, ничего не значащих подробностей.

Ведь отличительным признаком Украйны было ее деление на полки, и если она делилась еще и по городам, то разве так необходимо отмечать и это (№ 48)? С Оренбургом, оказывается, торговали преимущественно не персы, а бухарцы, – значит, персы все же торговали; ограничимся одними ими, чтоб не вводить нового неизвестного имени. Кто слыхал о бухарцах? О персах же говорено раньше и будет еще речь впереди (№ 63). В Англию, оказывается, царь поехал не с послами; однако позже, вслед за ним, Головин, второй посол, все же отправился туда, и потому стоит ли изменять фразу, уже сложившуюся и написанную (№ 219)? Петербургский критик называет нехарактерным определение Смоленской области как «части древней Сарматии»: не только-де Смоленск, но и Москва, вся Европейская Россия входили в состав Сарматии – но что же делать, если Вольтер знает о Смоленской области одно только это (№ 40)?

Ход мыслей нашего писателя в этом направлении восстановить не трудно: есть мелочи, о которых серьезно не стоит и рассуждать, точно или не точно изложены они! Не все ли равно, Псковская или Новгородская губерния «скорее» прилегали к озеру Пейпус (№ 246)? Был ли Невиль послан в Россию польским правительством или французским посланником при польском дворе? – Во всяком случае он ехал туда с паспортами польскими и привилегированным положением дипломатического лица пользовался, благодаря им (№ 173)! Вольтер назвал Петербург «самым новым» городом в России, а ему возражают, что там строились после него и другие еще города, – но какое дело читателям его книги до этих «других» городов, и кто слыхал о каком-нибудь новейшем после Петербурга (№ 18)?

В иных