Выбражала и Кёрк были главными учителями в моей жизни. По средневековым понятиям, Выбражала учил меня грамматике и риторике, а Кёрк – диалектике. Они дополняли друг друга. В Кёрке не хватало изящества и тонкости, у Выбражалы было меньше энергии и юмора. Юмор Кёрка был юмором сатурналий, юмором самого Сатурна – не низложенного царя, а угрюмого Старца-Времени, Жнеца и Пресекателя жизни. Я ощущал дуновение этого горького юмора, когда Кёрк вставал из-за стола (всегда раньше нас) и шарил в старой жестянке, выбирая остатки не выгоревшего при последнем курении табака. Он, словно скупец, использовал снова эти крохи. Я его вечный должник, и мое уважение к нему до сего дня неизменно.

Х. Благосклонность судьбы

Поля, потоки, небеса в огне —

Все благосклонно улыбалось мне.

Спенсер[81]

Я сменил Виверну на Букхем, и тогда же место брата, как основного моего спутника и собеседника, занял Артур. Брат служил во Франции; с 1914 по 1916 год, пока я был в Букхеме, он изредка появлялся, осиянный славой юного офицера, по моим тогдашним понятиям – невероятно богатый, и увозил меня на несколько дней в Ирландию. Эти поездки украшала неведомая мне прежде роскошь: мы ехали в вагонах первого класса, в спальных купе. Поскольку с девяти лет я по шесть раз в год пересекал Ирландское море, а теперь добавились еще и короткие отпуска брата, то в моих воспоминаниях ночи на пароходе занимают необычное, пожалуй, для человека, не любящего путешествовать, место. Стоит закрыть глаза, и я, порой даже не желая того, вижу фосфоресцирующую волну вокруг корабля, неподвижную на фоне звезд мачту (мчится только вода мимо нас); длинную телесно-розовую полосу восхода или заката там, где горизонт смыкается с холодной серо-зеленой водой, и удивительное поведение суши: сначала навстречу выбегают возвышенности, потом стремительно шевелится всё и горы отступают куда-то вглубь берега.

Конечно, эти внеочередные каникулы были для меня величайшим удовольствием. Разногласия с братом из-за Виверны были забыты. Во время этих кратких встреч мы по молчаливому соглашению старались возродить наш классический период. Брат служил в интендантских войсках, это считалось сравнительно безопасным, и мы не терзались той мучительной тревогой, от которой страдало большинство семей. И все же бессознательно я боялся за него, только так я могу объяснить странную галлюцинацию: однажды зимним вечером мне представился брат в Букхеме, в саду; как тени у Вергилия, inceptus clamor frustratur hiantem[82]– из уст его вырывался лишь писк, как у летучей мыши. Все в этом образе, сама атмосфера, странная смесь ужаса и чего-то безнадежно-жалкого, дышало языческим Гадесом, нелепым, жутким, отталкивающим.

Хотя дружба с Артуром началась из-за нашего сходства во вкусах, мы, к счастью, оказались достаточно разными, чтобы пригодиться друг другу. Семья у него была совсем другая – его родители принадлежали к Плимутскому братству[83], к тому же он был младший из множества братьев и сестер. Правда, дома у него было гораздо тише, чем у нас. Он начал было работать, «вошел в дело» под руководством старшего брата, но здоровье подвело, и после повторной тяжелой болезни семья освободила его от этих обязанностей. Он был одаренным пианистом, пытался сочинять музыку, рисовал. Мы мечтали, что он сделает оперу из «Прикованного Локи», но, само собой, этот проект, прожив счастливую, но краткую жизнь, мирно угас. В чтении Артур больше или постоянней влиял на меня, чем я на него. Главным его недостатком как читателя была глухота к стихам. Я пытался помочь, но без особого успеха. Зато Артур любил не только чудеса и мифы – это увлечение я полностью разделял, – но и совсем иную литературу, которую я до встречи с ним не воспринимал, и эту любовь он привил мне на всю жизнь. Он любил «славные старые толстые книги», классические английские романы. До встречи с Артуром я их избегал: отец заставил меня прочитать «Ньюкомов» слишком рано, и потом, вплоть до Оксфорда, я не мог читать Теккерея. (Я до сих пор не люблю его – правда, уже не за то, что он читает мораль, а за то, что ему эта мораль не дается.) Диккенса я боялся еще и потому, что в детстве, не умея читать, слишком часто разглядывал иллюстрации к его книгам. Они были плохие; как и у Уолта Диснея, беда не в уродстве уродливых существ, а в слащавых куколках, которые так назойливо требуют сочувствия (хотя Дисней, конечно, намного превосходит тогдашних иллюстраторов Диккенса.) Из всех романов Скотта я читал только средневековые, то есть самые слабые; Артур уговорил меня прочесть то, что выходило под псевдонимом Уэверли, а также сестер Бронте и Джейн Остен. Эти книги уравновесили иное чтение, которое слишком уж питало мою фантазию, и я научился радоваться тому, что эти два пристрастия такие разные. Артур убедил меня, что в «недостатках» этих книг и заключается их очарование. Я говорил об их «заурядности» – Артур называл ее «уютом». Слово «уют» много значило для него: не просто домашний очаг, но все, что связано с нашим первичным опытом, естественным окружением, – погода, семья, еда, соседи. Он наслаждался первыми словами «Джейн Эйр» и первой фразой в одной из сказок Андерсена: «Ах, какой это был дождь». Он любил само слово «книксен» у Бронте, обожал сцены в кухне и классной комнате. Он находил «уют» не только в книгах, но и в природе, и этому тоже научил меня.

До того я был примитивно романтичен в отношениях с природой. Я любил страшное, дикое, чуть фантастичное, а главное – пространство и недосягаемую даль. Я восторгался горами и тучами, в пейзаже я прежде всего различал небо (и до сих пор в первую очередь смотрю вверх) и знал по имени перистые, кучевые и грозовые облака задолго до того, как увидел их изображение в альбоме. Что до ландшафта, я вырос среди романтических пейзажей; я уже говорил о недосягаемых Зеленых горах, которые виднелись за окном детской. Читателю, который бывал в тех местах, достаточно будет услышать, что больше всего я любил Голливудские горы – тот неправильный многоугольник с вершинами в Стормонте, Комбере, Ньютаунардсе, Скрейбо, Крейгантлет, Голливуде, Нокнагони. Не знаю, как объяснить все это иностранцу.

По южноанглийским стандартам это не бог весть что. Леса мелкие, редкие, березы, рябины да невысокие ели. Маленькие поля, разделенные канавками и возвышающимися над ними иззубренными изгородями. Во многих местах земля вымыта и горные породы обнажены. Множество заброшенных