Даже похмелье не могло сбить с Андрогея спесь. Источая презрение, он ответил:

— Мне ли бояться быка, что лизал ноги моего отца и танцевал с моей матерью подобно теленку? Если уж никто из вас, афинян, не набрался храбрости убить его, придется мне это сделать.

Андрогей умер, пронзенный рогами марафонского быка, который, прежде чем добить царевича, измотал его бессмысленным бегом и поиграл с ним, как ветер играет с куклами Дедала. Когда забальзамированное тело царевича привезли на Крит, на острове объявили четырехнедельный траур. А потом началась война: Минос, давно искавший предлога, чтобы напасть на Афины, откуда должна была прийти погибель его царства, собрал критский флот и не пожалел ни серебра, ни золота, чтобы усилить его кораблями и наемниками с соседних островов. Затем армада отправилась к Коринфскому перешейку.

Перед тем как отправиться в путь, Минос в тронном зале держал совет с главами ахейских семей, когда двери распахнулись и в зал вошел одетый в боевые доспехи Главк. Царевич подошел к своему отцу и поклонился ему.

— Я прошу тебя взять меня в Афины, хотя бы простым солдатом. Мой долг — сражаться вместе с твоими людьми.

Главк к тому времени сильно вырос и во многом напоминал Андрогея.

— Все вы знаете моего сына Главка, который ребенком упал в чан с медом, — сказал Минос снисходительно. — Он хороший музыкант, но ему еще есть чему поучиться.

Отцы семейств улыбнулись. Я увидел, как лицо Главка покраснело от гнева, он уже было собирался ответить отцу, как вдруг тело его затряслось, глаза побелели, и царевич произнес:

— Твоими победами, Минос, выстлан путь к погибели Кносса.

Оторопев, Минос яростно сказал сыну:

— Я тебе уже сотни раз говорил, Главк, чтобы ты прекратил свои шутки и уж тем более не молол всякой чепухи в присутствии совета. Когда ты научишься себя вести, ты будешь драться, как и положено настоящему мужчине, пока же твое место во дворце, среди женщин.

Я не мог поверить своим глазам. Меня поразила не столько непроходимая тупость Миноса, сколько то, что никто из присутствовавших в зале, похоже, не услышал тех роковых слов человека, явно находившегося в пророческом трансе. Тогда я понял, что, заставив Главка плюнуть мне в рот, я не отнял у него дара пророчества, но сделал так, что никто, к кому будут обращены предсказания царевича, не поверит ему.

Я участвовал в походе на Аттику в качестве врача Миноса, за что, кстати, был хорошо вознагражден. В отсутствие Пасифаи царь быстро пошел на поправку и ошибочно приписал свое выздоровление моим рекомендациям: носилки на корабле ему были ни к чему, да и есть приходилось в основном рыбу.

Видимо, считая, что музыкант неспособен держать в руках оружия — в моем случае так оно и было, — никто не сказал мне, чтобы я присоединился к войску Миноса. Таким образом, я получил сомнительное удовольствие наблюдать все сражения в непосредственной близости, не участвуя в них. Война нисколько не походила на ту, какой она представала в поэмах и песнях, что я слагал в Дельфах. Ахейцы почитают бога грабежа Ареса и в бою подражают его отвратительным повадкам. Сразив врага, они склоняются над еще теплым телом, чтобы забрать все мало-мальски ценное, и это отнимает у них столько сил, что они уже не могут сопротивляться другим своим противникам, которые ведут себя ничуть не лучше. Слава богам, мне не пришлось слишком часто наблюдать это зрелище: через несколько дней после высадки на берег войско Миноса наголову разбило небольшой отряд, вышедший из города нам навстречу, и осадило Нису, ключ к коринфской части Аттики, а через неделю голова самого правителя Нисы, брата афинского Эгея, уже висела на стене города.

Весть о том, что Минос взял неприступную Нису, разнеслась по всей Аттике и посеяла панику. Через пару недель критское войско, разрушив и разграбив по пути несколько небольших селений, приступило к осаде Афин. Город охватил плач, многие женщины покончили с собой, повесившись по афинской традиции на фруктовых деревьях в окрестностях города: странно и страшно было смотреть, как раскачиваются на ветру их тела.

Афины не сдавались, но на город одно за другим стали обрушиваться несчастья: в течение месяца страшные землетрясения сотрясали Аттику, сея разрушения, голод и болезни, при этом оставляя критян невредимыми. Афинское посольство отправилось в Дельфы за советом и получило страшный для Эгея ответ: «Отдайте Миносу все, что он попросит за смерть Андрогея». Эгей пришел в наш лагерь один, без охраны, и поведал Миносу о пророчестве.

— Мои требования будут справедливыми, ведь я ценю справедливость больше всего на свете, — сказал Минос. — Ты убил моего сына Андрогея. Я хочу, чтобы ты принес мне в жертву всех своих сыновей.

— Мне жаль это говорить, — ответил Эгей, — но, несмотря на все мои мольбы, боги не захотели послать мне детей.

Минос не поверил афинскому царю, но все допрошенные жители города подтвердили: у Эгея не было наследников. Тогда критский царь решил, что сына Эгея, должно быть, прячут от народа, а может быть, и от самого царя, и сформулировал свои требования по-другому:

— Каждые девять лет мои люди будут приезжать в Афины, чтобы выбрать семь самых статных юношей и семь самых красивых девушек из числа афинской знати и царской семьи. Их станут отвозить на Крит, чтобы отдать на съедение Минотавру, чудовищу, живущему в недрах горы Юктас. Лишь эта кровь утолит мою жажду мести.

Получив согласие Эгея и отобрав первые четырнадцать жертв, Минос снял осаду, и критский флот отправился домой.

Когда я вернулся из Аттики, моя жизнь резко изменилась: Минос щедро отблагодарил меня за успешное лечение, и я вдруг стал богат. Разумеется, с возвращением к Пасифае к Миносу вернулся его недуг, но, поскольку он опять стал пользоваться носилками и есть без удержу, моей славе великого врачевателя ничто не угрожало.

Однако увиденные мной ужасы войны навсегда превратили меня в грустного человека и истового почитателя Богини. Так что почти все свое богатство я отдал жрицам, чтобы те раздали его жителям трущоб. Себе я оставил достаточно денег для безбедной жизни и испросил у царя разрешения остаться во дворце, вместо того чтобы переехать в собственную усадьбу, как поступало большинство разбогатевших ахейцев.

Я с неохотой вернулся к своим ночным похождениям в Магог и каждую ночь смотрел, как счастье рекой течет перед моими глазами, но сам себя счастливым не чувствовал. Я почти позабыл Ариадну, хотя она стала столь близкой, сколь и недоступной. Вино, которое дарило радость другим, превратилось для меня в медленный яд. Каждое полнолуние я страшно напивался и отчужденно бродил по улицам, пока какая-нибудь женщина не останавливала на мне свое внимание и не овладевала мной. Так прошло несколько лет: я разрушал свое тело, ни о чем не заботясь, ничем не интересуясь, с трудом справляясь с немногими возложенными на меня обязанностями, лишь благодаря которым и не наложил на себя руки.