– Какой… колледж?

– О, у него миллион вариантов. – Она наверняка закатила глаза, хоть я и не видела этого за стеклами солнцезащитных очков. – Думаю, Тодд хочет двинуть куда‑нибудь на север. Надеется поступить в один из университетов Лиги плюща[17]. Я знаю, нехорошо так говорить, но он не настолько умен.

Я видела Тодда лишь однажды и, хотя он не поразил меня своим интеллектом, но показался довольно симпатичным парнем. Про меня он, наверное, подумал, что я нахожусь на нижней ступени крутизны.

– Тоска, – пробормотала Эйнсли, вытягивая ноги. – Он хочет, чтобы мы пошли завтра в кино с его друзьями.

Упс. Я уже догадывалась, что в их отношениях не все так безоблачно.

– И я не могу придумать хороший повод, чтобы отмазаться. Тодд знает, что я использую любой шанс, лишь бы выбраться из дома. – Она помолчала, глядя на меня. – Может, наврем, что у тебя ветрянка и я должна за тобой ухаживать?

Я рассмеялась.

Эйнсли вздохнула.

– Да, не прокатит. Просто… я терпеть не могу его друзей. Они считают себя лучше и умнее меня, потому что я на домашнем обучении. Постоянно талдычат о том, как мне, должно быть, трудно общаться с «нормальными» людьми. Знаешь, что я тебе скажу?

Я подняла брови.

– На самом деле мне трудно общаться с ними, потому что большинство из них, я уверена, искренне считают, что Первая поправка[18] дает им право говорить что угодно, не опасаясь последствий. А вот и нет. Она не поможет, когда ты несешь всякую ересь на Facebook , и за это тебя выгоняют из футбольной команды или еще откуда‑нибудь!

Мои губы дрогнули.

Она вскинула руки, и я постаралась сдержать улыбку.

– Это работает совсем не так, понимаешь? Это не вседозволенность. Представляешь, один из его друзей на прошлой неделе сцепился из‑за этого со мной. Заявляет таким тоном, типа: дай‑ка я объясню тебе, детка, а сам толком не знает сути Первой поправки. Он пытался доказать мне, что она гарантирует право говорить все, что ему вздумается, на том основании, что это его мнение, и оно, видите ли, защищено Конституцией. Свобода слова, орал он. Хм, может быть, от правительства, но не от всего остального. Я его спрашиваю: ты что, действительно так считаешь?

По крайней мере, я больше не думала о сексе.

– Помимо того, что не всякое слово защищено, я уверена, что наши отцы‑основатели декларировали это чертовски грамотно. – Подруга набрала в грудь воздуха. – Боже мой, я словно снимаюсь в той рекламе страхования. Мне хочется крикнуть: «Это не так работает! Вы все неправильно поняли!». Послушайте, выкрикивайте свое мнение с каждой крыши, но прошу вас, Христа ради, перестаньте думать, что Первая поправка защитит вас от потери работы или гарантирует, что вас не вышвырнут из университетской общаги. Или… возвысит вас над теми, кто не разделяет вашего мнения.

Эйнсли явно метила в законодатели будущего.

– И да, я свободно говорю на трех языках, – продолжала Эйнсли. – Но они предпочитают обращаться со мной, как с какой‑то простушкой, просто потому что я на домашнем обучении. – Ее плечи поникли. – Мне противно это говорить, но я… я не люблю их.

– Сочувствую, – вздохнула я.

Она покачала головой, и длинные прямые пряди волос взлетели на ветру.

– Да черт с ними. Справлюсь.

Я в этом не сомневалась. Эйнсли всегда добивалась своего.

Она ненадолго замолчала.

– О, черт, у меня даже голова разболелась. – Подруга потерла левое надбровье. – Не знаю, то ли это стресс из‑за завтрашнего похода в кино, то ли в носу что‑то не так или с глазами.

Я нахмурила брови.

– Твои… глаза… тебя они часто беспокоят в последнее время.

– Правда? – Она поджала губы. – Пожалуй. Просто у меня хреновое зрение. Ты же знаешь.

Мне ли не знать. Эйнсли, наверное, следовало чаще носить очки. Для меня оставалось загадкой, как она умудряется видеть что‑либо без них. Однажды я их примерила и увидела мир как будто через зеркала из комнаты смеха. Как‑то я спросила подругу, почему она не носит очки, но та поклялась, что видит все, что ей нужно увидеть.

Эйнсли обняла меня, положив голову мне на плечо.

– Не сердись, потому что я собираюсь вернуться к разговору о Райдере, но уже из чисто эгоистических соображений. Я надеюсь, что вы будете часто тусоваться вместе, а потом мы сможем ходить на свидания вчетвером. Ну, не в смысле свидания , но что‑то вроде того. Знаешь, почему я хочу ходить на свидания вчетвером вместе с тобой?

Уголки моих губ поползли вверх.

– Потому что ты удивительная, – сказала она, хихикая. – А мне так не хватает удивительного, когда я встречаюсь с Тоддом.

Тут меня осенило.

– Тебе… действительно нравится Тодд?

Эйнсли вздохнула.

– Хороший вопрос. Я не знаю. Думаю, сейчас он мне нравится, но это не навсегда.

Я бы могла сказать Эйнсли, что сейчас – это чертовски здорово. Что никто не знает, чем обернется будущее. Что «навсегда» может ускользнуть. Вместо этого я улыбнулась и попыталась не фантазировать насчет тех свиданий , что она планировала для нас с Райдером. Свиданий, которых никогда не будет.

Я хотела попробовать жить сейчас , сама.

Костяшки моих пальцев, сжимающих руль, побелели, пока в понедельник утром я ехала в школу, в животе всю дорогу урчало. Казалось, все во мне протестовало против появления в школе, да и какой теперь в ней смысл? Сделка между Карлом и мистером Сантосом означала, что я уже не смогу пробиваться своими силами.

Но я должна прийти в класс. Даже если мне разрешили выступать с докладами только перед единственным слушателем, посещения уроков никто не отменял. Если бы я бросила школу, то снова превратилась бы в девчонку, которая не смеет взглянуть на себя в зеркало, не говоря уже о том, чтобы завязать с кем‑нибудь разговор. Я подумала об Эйнсли, о том, что мне до сих пор с трудом дается общение даже с самой близкой подругой. Я ненавидела себя за то, что возвела свою застенчивость в культ. Хотя, если послушать доктора Тафта, это даже не застенчивость, а нечто другое. Но именно так обо мне всегда говорили окружающие.