Многое в Мари-Жозе удивляло и восхищало меня. Мы оба очень боялись, что однажды учителя попросят ее прочесть что-нибудь на уроке. Чтобы избежать этого, я всегда поднимал руку, и тогда спрашивали меня. Остальные могли думать что угодно, мне плевать! Каждый раз я тянул руку так, будто от этого зависит моя жизнь (так оно немного и было). Но однажды учительница литературы попросила нас прочесть очень сложное стихотворение какого-то молодого поэта, который только и делал, что сбегал из дома, а потом вдруг совсем перестал писать стихи, чтобы продавать оружие где-то в Африке. В итоге его нашли в Марселе, и ему пришлось ампутировать ногу. Если спро́сите меня, из-за таких историй не очень хочется становиться поэтом. Короче, учительница вызвала Мари-Жозе, и я подумал, что всё, катастрофа, конец света. Я побелел, как тетрадный лист, и почувствовал, как на лице проступают клеточки, и поля, и даже скрепочки – настолько мне стало плохо. Я прокрутил все возможные варианты. Был даже готов рухнуть со стула и кататься по полу, чтобы отвлечь внимание, – и черт с ней, с гордостью. Но ничего не потребовалось, потому что Мари-Жозе выдала стихотворение так, из ниоткуда. Я снова подумал, что она меня за нос водит со своей слепотой с самого начала. Иначе как объяснить, что та рассказала, не сбиваясь, эту историю про поддатый корабль и индейцев, словно заведенная?[60] У всего есть свои пределы, даже у Мари-Жозе, несмотря на виолончель и любовь к мудрости.

После урока, стоя в очереди в столовую, я спросил, не стало ли лучше ее глазам.

– Ты это из-за стихотворения спрашиваешь? Глаза тут ни при чём. Во-первых, Артюр Рембо – мой любимый поэт. Во-вторых, я знаю сотню стихов… Просто так совпало, понимаешь.

– Ну, Мари, как это вообще всё у тебя в башке умещается? Это физически невозможно!

Она ласково улыбнулась. Наверняка из-за этого «Мари». Оно само вырвалось: Мари. И всё. Словно я впервые обратился к ней на «ты». Она пожала плечами. Мари. Мари. Мари. Вышло так же неловко, как предложение руки и сердца.

– Несколько лет назад я долго болела. Так началась эта болезнь глаз. Я не могла ходить в школу, но много занималась. Чтобы убить время, я даже выучилась играть на пианино.

– Сама?

Она пожала плечами.

– Это не очень сложно. Нажимаешь туда, куда следует, и всё. Пианино – это так, баловство. Я не отношусь к нему серьезно.

– Если хочешь знать, я начинаю понимать, почему ты не видишь… Это как в гонке «Формулы 1»: когда чемпион слишком силен, пропадает интрига и ему навязывают этот гандикап[61], ну то есть ставят препятствие. С тобой случилось то же самое: Бог тебе устроил препятствие, чтобы дать фору всем остальным.

– А ты теперь веришь в Бога?

– Это фигура речи. Можешь назвать Бога случайностью, если хочешь… Помнишь, что говорила учительница про того поэта-умника, с гангреной и отпиленной ногой?.. Короче, я думаю, что там та же история с гандикапом. Чем ты лучше, тем тебе хуже. Я-то ничем не рискую, но очень волнуюсь за тебя и Хайсама.

Она опять как-то странно на меня посмотрела. Я уже замечал и раньше, что говорю иногда кое-какие вещи, над которыми люди глубоко задумываются, и это мне льстило. В жизни вообще важно любить себя. Да и других тоже, к слову.

Двери в столовую открылись, и ученики потоком хлынули внутрь. Тоже довольно деликатный момент: сперва ведь все толкаются на лестнице, что очень опасно для Мари. Мне приходилось скалиться и сжимать кулаки, чтобы организовать вокруг нее что-то вроде охранной зоны – заповедника для вымирающих видов. Так как все до сих пор помнили о случившемся с Ван Гогом, никто не отваживался браконьерить в моей естественной среде обитания. Перед стойкой с едой становилось еще сложнее: надо было выбрать блюдо, а выбор всегда оказывался во власти случая. Мари проходила вперед, и я видел, как она наполняла поднос то едой для чемпионов-тяжеловесов (паштет + яйца вкрутую + жаркое + тушеная капуста), то, наоборот, собирала постное меню в стиле религиозных фанатиков.

Иногда Мари принюхивалась, сомневалась, раздумывала, погружая палец в кисель, пюре или творог. Под конец можно было подумать, что она рисовала пальцами.

– Мадемуазель на диете? – насмешливо замечал наш повар Дидье, который следил за столовой, как пограничник за границей.

– Наелась духовной пищи, – отшучивалась обычно Мари.

Затем наступала моя очередь сбалансировать рацион. Я всегда был на подхвате и адаптировался к ситуации: иногда на моем подносе возвышались целые горы сосисок и пюре, а иногда – строжайшая диета, одна только зелень и нечто волокнисто-прозрачное. Тогда Дидье насмехался уже надо мной.

– Ты теперь вегетарианец? – спрашивал он, уперев руки в бока. – Питаешься исключительно листьями и зернами?

– Без обид, но зелень нужна для ясности ума.

Но здоровяк Дидье и не думал обижаться. Больше всего он хотел, чтобы мы хорошо питались, всегда защищал молодежь и старался ради ее блага. Повар был просто повернут на уважении к пище и очень радовался, когда на тарелках ничего не оставалось. Тех, кто съедал не всё, оставляли доедать после уроков.

За столом начинался обмен:

– Меняю тушеную капусту на тертую морковь и отдаю тебе телятину.

– Продано, как говорит папа. А что здесь, в центре тарелки?

– Говядина по-бургундски, но выглядит так себе.

Мне казалось, что мы кормим друг друга, и я сразу вспоминал про «яблоко любви», которое мы разделили на ярмарке. Пожалуй, если делишься с кем-то едой, это верх близости. Остальные с любопытством наблюдали за вальсом на подносах, но при виде моей ядовитой ухмылки от комментариев воздерживались.

Тем не менее наборы еды для сумоистов выглядели странновато. Поэтому я сменил стратегию и принялся расхваливать блюда на стойке:

– О! Какая прекрасная свекла! Вот, прямо передо мной, настоящее чудо!

Окружающие начинали улыбаться. Совершенствуя свое мастерство, я оборачивался к публике и хитро замечал:

– Понятия не имел, что сейчас сезон морковки! Вы вот знали? Видите, она стоит вон там, справа от меня!

Мне казалось, что я управлял руками Мари, и от этого на душе становилось спокойнее, пусть снаружи я и выглядел как буйнопомешанный. Иногда я обращался прямо к работникам столовой и сам поражался своему остроумию и хитрости.

– Итак, дамы, – мычал я, – что посоветуете сегодня? Рыбу с зеленой фасолью справа или курицу с картошкой слева? А? Рыба справа… Курица слева…