Мы шли по направлению к деревне, и я был поражен, потому что Мари-Жозе точно знала, куда идет. Я даже подумал: а вдруг она всё наврала и на самом деле никакая не слепая? Но мне тут же стало стыдно за такие мысли. Кстати, в какой-то момент я отвлекся и не успел вовремя. Раздался звон, будто ударили в гонг, и я увидел Мари-Жозе на земле у почтового ящика, в который она врезалась. У нее на лбу набухла шишка, она потерла ушиб с кислой миной – и я понял, что ей очень тоскливо. Мари-Жозе казалась сильной и гордой, особенно с тех пор, как пыталась скрыть свою болезнь, но всё это из-за чувства собственного достоинства и прочей чепухи. На самом деле она была как все, совсем одна, потерянная в собственном несчастье. Мари-Жозе пыталась не плакать – очень странно смотреть на прозрачные слезы на глазах, которые больше не видят. Я нагнулся к ней, и она вцепилась мне в руку – такая легкая, прямо как мой слабенький дрозд. Теперь, когда я вспоминаю эту сцену, она словно прокручивается у меня в голове в замедленной съемке. Я часто видел пожилых людей, прогуливающихся вот так, в паре, и сейчас мне казалось, что я стал тяжелее всех на земле и больше не расплываюсь. Наверное, именно это имел в виду папа с теорией о любви как о конце изгнания. Я наблюдал за Мари-Жозе краем глаза, потому что мне казалось, что она непременно заметит, если я буду пялиться. В передачах по радио говорили, что у незрячих людей очень хорошо развита интуиция. Я даже в словаре посмотрел.

Полезная штука интуиция. Может пригодиться в жизни.

Мы уже подошли к церкви, когда Мари-Жозе спросила:

– Что с твоей левой рукой? Почему она перевязана?

– Я рыбачил.

– Рыбачил?

Она повернулась ко мне, и стало невыносимо, совсем не смешно, потому что Мари-Жозе попыталась взглянуть мне прямо в глаза. А мне никто не давал инструкций, как смотреть в слепые глаза.

– Ну да, короче, я напоролся на крючок № 12, пока рылся в папиных рыболовных снастях. Затем я запутался в леске и крутанул катушку. Могу тебе точно сказать: не хотелось бы мне быть щукой.

Я смотрел ей на переносицу, чтобы не смущаться, но не смел взглянуть в глаза. И тут я снова разинул рот, потому что Мари-Жозе сказала:

– Да, я знаю, не беспокойся, очень сложно выдержать взгляд слепого… Не волнуйся, если хочешь, я могу не смотреть на тебя, когда говорю…

– Смотреть на меня? Ну тут как бы извини, но это я на тебя смотрю.

– Ты так думаешь, но на самом деле не знаешь. А я смотрю на тебя. Прекратить?

Наверняка она заговорила так из-за интуиции, формы непосредственного познания, штуки полезной во всех отношениях. Что я мог ответить?

– Нет, я хочу, чтобы ты продолжала смотреть на меня… Я люблю, когда ты на меня смотришь…

Иногда, лишь произнеся что-то вслух, сознаешь, насколько это правда. Мари-Жозе улыбнулась. Значит, и в самом деле, подумал я, видеть можно не только глазами. Мало-помалу в жизни приходишь к заключению, что некоторые вещи, на которые раньше было плевать, становятся очень важными. Наверное, так мы растем.

Ярмарка съехала, уступив место любителям петанка. Иногда до нас доносились звуки сталкивающихся металлических шаров.

– А давай зайдем в церковь? – спросила Мари-Жозе.

Я вспомнил, как вошел в эту церквушку в первый раз, и осознал, что за последние четыре месяца бывал там чаще, чем за предыдущие двенадцать лет. Внутри было темно и холодно, поэтому я подумал, что на самом деле церкви – не самые подходящие места для тех, кто нуждается в поддержке и утешении. Тут важен комфорт. А если для того, чтобы тебя утешили, надо еще больше пострадать, то это уже даже не весело. Не очень-то меня слушайте, вероятно, я и не совсем прав, но всё-таки… В церкви я понял, что не я веду Мари-Жозе, а наоборот. Действительно, можно было подумать, что она всё видит, а я ослеп. Мы встали перед Девой Марией, которая держала на руках своего несчастного сына. Все эти религиозные штучки мне никогда не нравились… И тот, на кресте, меня немного смущал, что есть, то есть. Однако в сложившихся обстоятельствах мне хотелось проявить заинтересованность и показать, что я открыт ко всяким духовным вещам. Стоя перед Пресвятой Девой, Мари-Жозе что-то шептала – наверняка молитву. Затем она повернулась ко мне и спросила:

– Ты веришь в чудеса?

Ох и смутился я в ответ.

– По-разному… – пробормотал я с сомнением в голосе.

– В смысле?

– О… по-разному… значит… зависит от чуда, вот как!

Больше после этого мы ничего не говорили, но перед тем как оставить Мари-Жозе перед ее громадным и правильным домом, я напомнил ей, чтобы она не забыла сдать деньги на экскурсию в Лувр, куда наш учитель рисования хотел свозить нас весной. Она закусила губу, и я понял, что ее беспокоит эта тема, потому что с картинами не получится как с математикой – гораздо сложнее, если ничего не видишь. Я сказал ей, что постараюсь что-нибудь придумать. Потом мы разошлись, и я наблюдал, как она бредет, немного сгорбившись, по садовой аллее. Мне показалось, что Мари-Жозе очень сосредоточенно считала шаги – такая у нее теперь жизнь. Не жизнь, а сплошной счет шагов.

Я мчался до самого нашего дома. Папа копался в моторе «панара». Он спросил, не хочу ли я ему помочь, и пришлось ответить, что у меня есть кое-какие дела. Я заметил, что отцу очень хотелось улыбнуться, но он сдержался. Тем не менее я посоветовал ему проверить охлаждение деталей турбокомпрессора, потому что мне показалось, что мотор серьезно перегревается. Затем я перекусил и выглянул в окно, чтобы задать вопрос:

– Папа, а ты знаешь, какие картины есть в Лувре?

Он поднял голову, держа в руках ключ на 18.

– «Джоконда». В Лувре висит «Джоконда». Художник – Леонардо да Винчи.

Мне очень повезло, что у меня такой умный папа.

Поднявшись к себе в комнату, я достал принадлежности для рисования и аккуратно разложил краски на столе. Некоторые тюбики были очень помяты и немного напоминали колонию разноцветных слизней. В словаре я нашел «Джоконду» и узнал, что это итальянское слово, которое переводится как «безмятежный»[55]. Тогда я продолжил рыться в словаре, потому что мне очень хотелось выяснить, какое отношение имеет эта «Джоконда» к мятежам. И нашел:

Да это определение больше всего подошло бы для моего дорогого египтянина! Переполненный симпатией к «Джоконде», я принялся за работу.

Поздно вечером ко мне поднялся папа, чтобы пожелать спокойной ночи. Я показал ему свой шедевр.