– Три дня назад, во вторник, рано утром. Я пошла за водой, а когда вернулась, в доме было так тихо, что я сразу все поняла. Она умерла. Перестала дышать.

Дэвид обнимал мать и не находил слов утешения. Боль занозой сидела внутри, но сверху был панцирь, и он не мог плакать. Он обернул плечи матери одеялом. Приготовил ей чашку чая. Пошел в курятник, собрал яйца, о которых она забыла. Накормил кур, подоил корову. Он сделал все, что нужно, но, когда вернулся в дом, там было по-прежнему темно и тихо, а Джун по-прежнему была мертва.

– Дэйви, – много позже позвала из темноты мать. И сказала: – Поезжай учиться. Научись чему-нибудь полезному и помогай людям.

Дэвид тогда обиделся: он не хотел, чтобы на его жизни лежала тень этой утраты, своей жизнью он хотел распоряжаться сам. А еще ему стало стыдно, что Джун лежит глубоко в земле, а он здесь, наверху, он жив, и воздух входит и выходит из его легких, и сердце бьется.

– Я стану врачом, – сказал он.

Мать не ответила, но через некоторое время кивнула, встала и снова запахнула кофту.

– Дэйви, я хочу, чтобы ты взял Библию, пошел со мной на гору и почитал. Я хочу, чтобы все было как положено.

И они пошли на гору. Когда они добрались до места, уже стемнело. Дэвид стоял под соснами, в которых шумел ветер, и в мигающем свете керосиновой лампы читал:

– «Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться». – «Но я нуждаюсь, – думал он, произнося эти слова. – Нуждаюсь».

Мать плакала. Потом они молча спустились вниз, домой, и Дэвид написал отцу, сообщая о смерти Джун. Он отправил письмо в понедельник, когда вернулся в город с его суетой и яркими огнями. Подошел к дубовой стойке, отполированной до блеска поколением деловых людей, и бросил в прорезь для почты простой белый конверт.

* * *

Они наконец добрались до машины. Нора остановилась, рассматривая свои обгоревшие плечи. На ней были солнечные очки, и, когда она посмотрела на него, Дэвид не смог разглядеть выражения ее глаз.

– Тебе не обязательно все время быть героем, – сказала она. Ее слова прозвучали ровно, заученно, и Дэвид понял, что она долго готовила их, а возможно, репетировала всю обратную дорогу.

– Я и не пытаюсь.

– Разве? – Она отвела взгляд. – А по-моему, пытаешься. Впрочем, я тоже виновата. Я все ждала, чтобы меня спасли, я это теперь сознаю. Но теперь уже нет. Тебе больше не надо меня защищать. Мне это неприятно.

Она отвернулась, чтобы усадить Пола в его креслице. Маленькая ладошка сына, в пятнах солнечного света, потянулась к ее волосам. Дэвидом овладела паника, сильная, до головокружения. Он многого не знал, а то, что знал, не умел исправить. Одновременно его накрыла гигантская волна гнева. На себя – и на Каролину, которая не выполнила его просьбу и все испортила. Нора скользнула на переднее сиденье и захлопнула за собой дверцу. Дэвид полез в карман за ключами, а вытащил последнюю жеоду, гладкую, серую, похожую на комок земли. Он подержал ее, согревая в руке, размышляя о тайнах мироздания – о каменистых слоях под плотью травы и почвы и об этих тусклых обломках сланца с мерцающими внутри сердцами.

– У него аллергия на пчел, – сказала Нора учительнице, глядя на Пола, бегущего по молодой травке детской площадки. Он взобрался на горку, посидел мгновение – ветер трепал короткие рукава его белой рубашки, – съехал вниз и, стукнувшись о землю, с восторгом вскочил. Азалии густо цвели, в воздухе, теплом настолько, что его прикосновение не ощущалось на коже, гудели насекомые, носились птицы. – У его отца тоже. Это очень серьезно.

– Не волнуйтесь, – ответила мисс Трокмортон. – Мы проследим.

Юная мисс Трокмортон, только-только сама со школьной скамьи, вся светилась энтузиазмом. Худощавая темноволосая учительница, в широкой юбке и простеньких сандалиях, не отрывала глаз от детей, игравших на площадке. Она производила впечатление уравновешенного, компетентного, внимательного и доброго человека. И все же Нора не могла полностью на нее положиться.

– Как-то он подобрал пчелу, – не унималась она, – причем дохлую – валялась на подоконнике. И в секунду раздулся как воздушный шар.

– Не волнуйтесь, миссис Генри, – повторила мисс Трокмортон чуть менее терпеливо и, выкрикивая что-то успокаивающее чистым, как колокольчик, голосом, бросилась на помощь маленькой девочке, которой песок попал в глаза.

Нора наблюдала за сыном. Он с горящими щеками играл в салочки, носился, почти не размахивая руками. За исключением темных волос, он был, по общему мнению, чрезвычайно похож на Нору. То же строение костей, та же бледность. Действительно, она видела в нем себя, но и Дэвида тоже: в линии подбородка, изгибе ушей, в том, как Пол стоял, сложив руки, когда слушал учителя. Но главным образом, Пол был просто самим собой. Он очень любил музыку и целыми днями напевал песенки собственного сочинения. Ему исполнилось только шесть, а он уже пел соло, выступая вперед из школьного хора с невинной самоуверенностью, крайне изумлявшей Нору. Его звонкий голос взлетал над залом, ясный и мелодичный, словно вода в ручье.

Резко затормозив, Пол присел на корточки рядом с мальчиком, который палкой таскал листья из грязной лужи. На правом колене Пола была ссадина, пластырь почти отклеился. Солнце вспыхивало бликами в его коротких волосах. Нора смотрела на него, такого серьезного, поглощенного своим занятием, и поражалась самому факту его существования. Пол, ее сын. Здесь, в этом мире.

– Нора Генри! Тебя-то мне и надо.

Обернувшись, Нора увидела Кэй Маршалл в узких розовых брюках, кремово-розовом свитере, золотистых туфлях на плоской подошве, со сверкающими в ушах золотыми сережками. Одной рукой она катила перед собой старинную плетеную коляску с новорожденным ребенком, другой держала Элизабет, свою старшую. Элизабет родилась на неделю позже Пола, той внезапной весной, которая наступила за странным, неожиданным снегопадом. Сегодня на ней было розовое платье в горошек и белые лакированные туфельки. Она нетерпеливо вырвалась от Кэй и бросилась через площадку к качелям.

– Замечательный день, – сказала Кэй, провожая девочку взглядом. – Как поживаешь, Нора?

– Хорошо, – ответила Нора, с трудом удерживаясь, чтобы не начать поправлять волосы, и вдруг устыдившись своей простой белой блузки, голубой юбки и отсутствия украшений.

Кэй Маршалл, где бы и когда Нора ее ни встретила, всегда была невозмутима, в тщательно подобранном наряде, с идеально одетыми, послушными детьми. Именно такой матерью когда-то хотела стать Нора, – матерью, хладнокровно владеющей любой ситуацией. Она восхищалась Кэй и по-хорошему завидовала. А иногда ловила себя на мысли, что, будь она больше похожа на Кэй, более безмятежной и уверенной, их с Дэвидом брак только выиграл бы, они бы стали счастливей.

– Хорошо, – повторила Нора, заглядывая в коляску, откуда большими пытливыми глазами смотрел младенец. – Нет, вы только полюбуйтесь, как выросла Анжела!