Послание Эрнесту было написано, Тимошка отправлен за тетрадью. Теперь следовало ждать. Граве увидел на прибитой над маленьким окошком полке, возле мисок и горшков, стопочку журналов, которые Фофаня читал Андрею, и попросил их, чтобы скоротать время. Андрей велел дать ему журналы, а Фофане приказал одеваться; чем сидеть в обществе человека, ставшего, похоже, и свидетелем, и жертвой твоей ошибки, лучше пойти пострелять. Стрельба — отличное лекарство для самолюбия.

Еремей увязался за ним.

— Я вот что скажу, — начал дядька. — Сам я — твоей милости крепостной, Андрей Ильич, и знаю, каково крепостные живут…

— Еремей Павлович! — сердито воскликнул Андрей.

— Крепостным вырос. На что мне теперь твоя вольная? При тебе и помру. Так вот. Ежели та барыня тверская, не столичная, да в годах, да хворая, то вряд ли дворня ее часто со двора отпускалась. Узнать мальчишку лет пятнадцать спустя во взрослом детине мог лишь человек, который привык каждый день видеть его рожу и хорошо ее запомнил. И тот человек ныне служит нашему супостату! Вот я и думаю — хорошо бы съездить в Тверь и узнать, кто той покойнице служил и куда подевался… А теперь стреляй себе, баринок мой разлюбезный, я же пойду доктора оладьями кормить.

— Стой, — сказал Андрей. Но слов, чтобы поблагодарить дядьку, подсказавшего выход из положения, у него не нашлось. Он и в нежностях с Катенькой избегал ласковых выражений.

Однако Еремей уже понял молчание питомца и, несколько секунд погодя, перекрестив его, пошел прочь из сарая.

В доме он самочинно взялся допрашивать Граве о барыниной дворне. Доктор состоял при хозяйке в казачках, всех должен был знать, но воспоминания оказались какие-то обрывочные. Впрочем, к тому времени, как прибыл Тимошка с тетрадью, Граве навспоминал довольно, чтобы образовался список из тридцати персон.

Фофаня, как персона посторонняя и не имевшая нужды врать, унылым голосом принялся читать расходную тетрадь доктора с самого начала — а начало записей относилось к марту минувшего года. В конце месяца обнаружились искомые тридцать рублей. Следующая тридцатирублевая милостыня нашлась в конце апреля, потом — в конце мая.

— Ишь ты, не соврал, — удивленно сказал Афанасий.

Андрей нахмурился. Он впервые в жизни попал в такое дурацкое положение. Граве молчал с видом оскорбленной невинности.

— Хватит, Фофаня, — сказал Еремей, решив принять удар на себя. — Тут мы маху дали. Простите нас, сударь, зла не держите. Конь о четырех ногах — и тот спотыкается. Вы своих вымогателей терпели да платили им, а мы хотим их отыскать и покарать. Справимся — и вас от них избавим.

— Можете вы дать слово, что никому не обмолвитесь о своем похищении? — спросил Андрей.

— Слово дать могу. Вот не верил, что есть в свете благородные безумцы, а они сами по мою душу явились, — тут Граве впервые усмехнулся. — Не приходило ли вам, сударь, в голову, что имеете сходство с Дон Кишотом Ламанхским?

— Это сходство — честь для меня, сударь, — строптиво отвечал Андрей.

В гостиных из всех чудес испанского переводного романа особой любовью пользовалось сражение с ветряной мельницей, достаточно было упомянуть его, чтобы показать свою образованность. Пожалуй, именно нападение с копьем на мельницу имел в виду Граве.

Андрей и сам понимал, что сильно смахивает на безумного испанца, но отступать не собирался. Андрей имел право преследовать вымогателей до победного конца — сам себе его присвоил и чувствовал, что вся эта история с данью, которой мерзавцы обложили столичных жителей, ждала именно его появления: господу, чтобы навести порядок, угодно было избрать человека, который мало что мог, ибо «сила Божия в немощи совершается», как мудро сказал апостол Павел.

Граве наконец подвинул к себе большую миску с толстыми жирными оладьями. Еремей поставил рядом крынку с густой сметаной и, пока доктор ел, подсел к Андрею на лавку.

— Андрей Ильич, я считаю, нужно послать человека в Тверь, — сказал он. — И докопаться до того мазурика, что узнал господина Граве и донес на него вымогателям.

— У нас нет такого человека, — ответил Андрей. — Ты и Тимошка мне нужны здесь.

— Афанасий может поехать. Ему по Питеру ходить боязно, а в Тверь кто за ним погонится?

— Да я там отродясь не бывал! — воскликнул Афанасий.

— Вот и полюбуешься! Тверь-городок — Петербурга уголок! — вспомнил присказку Еремей.

— Да как я туда доберусь? Подорожная нужна. Кто мне ее даст? Никто ж не даст! — уверенно сказал он.

— И впрямь… — Андрей задумался.

— Эка беда! Выйдешь на дорогу да и пристанешь к обозу, — вдруг помог Фофаня. — Крикнешь «помогите, люди добрые, сжальтесь над сиротинушкой», тебя и посадят в пустые сани.

— Откуда возьмутся пустые сани? — удивился Андрей.

— Так обоз-то обратный. Это в Питер полные сани идут, а обратно по тракту — почти пустые. Сколько уж раз… — Фофаня осекся. — Главное — чтобы сжалились, тогда и покормят, и до самой Москвы довезут.

— А как московские колокольни заблещут, так прибрать у обозных мужиков кошели — да и ходу? — продолжил Фофанино рассуждение догадливый Еремей. — А что, Андрей Ильич, ведь Афанасия всякий пожалеет.

Граве, не донеся оладью до рта, с любопытством уставился на Фофаню. Фофаня же не испытал ни малейшей неловкости: ремесло — оно ремесло и есть…

— Андрей Ильич, батюшка мой, не гоните меня в Тверь, — взмолился Афанасий. — Ну какой из меня дознатчик? Боязно мне, я старенький, меня любая ворона обидеть может.

— Больше некого, — строго сказал Андрей. — Господин Граве, как звали вашу барыню, где жила, кто у нее тверская родня?

— Прасковья Трофимовна Яковлева, — сразу ответил Граве.

— Фофаня, запиши! — хором велели дядька с питомцем.

Потом Граве, поскольку делать ему все равно было нечего, взялся перебелить Фофанины записи, но докторская рука сама вместо русских букв выводила немецкие.

— Стало быть, это список всей дворни? — еще раз спросил Еремей.

— Всей… — Граве задумался. — Тех, кого взяли в дорогу, и тут внизу — те, кого не взяли… Только что проку от этого списка? Не верю, что вам удастся напасть на след вымогателей. А если каким-то чудом удастся — то поднимут ваши трупы с продырявленными головами где-нибудь с окраины. Не трогайте вы вымогателей, Христа ради. Ну, плачу и плачу, и прочие смирились. Сказано ж — «не тронь, не завоняет».

— Конечно, спокойнее — платить, — согласился Андрей. — Но кровь пролилась. Я потерял двоих друзей и невесту. Хорош же я буду, если даже не попытаюсь. Я — офицер…

Когда стало смеркаться, доктора одели в тулуп и отправили в возке домой.

* * *

— А теперь, Фофаня, доставай письмо Акиньшина, — сказал Андрей. — Время им заняться.

Еремей согласно кивнул. Питомец сперва устремился по пути, где успех казался достижим стремительно и без особых трудов. Дело, начатое Акиньшиным, напротив, требовало долгих усилий — отыскать отставного полицейского Мельника, нанять его на службу, выследить лакея Демьяна, что носит корзинки в богадельню, и того, кто эти корзинки принимает. Возможно, питомец уже смирился с тем, что супостата не одолеть лихим кавалерийским наскоком, главное, не напоминать ему о промашке…