На следующее утро Измаил, бреясь в парикмахерской — он брился только в дни свиданий, но тем утром нарушил это правило, — спросил у брадобрея Али, сидевшего за убийство:

— На сколько лет я выгляжу, Али?

— На сорок-сорок пять.

В плохом настроении работал Измаил в тот день до самого вечера в мастерской портного Рамиза — он арендовал у Рамиза половину мастерской и чинил там радиоприемники, всякие швейные машины и прочее.

Мать Измаила иногда приезжала из Манисы и одну-две недели жила у невестки. Измаил так умолял ее:

— Матушка, ну переезжай сюда!

Но мать не соглашалась.

— На доме дом не выстроишь. Я люблю Нериман как родную, однако если мы будем с ней в одном доме, то сгрызем друг дружку, не пройдет и полгода. А заводить здесь свой дом я уже не в силах.

Большинство заключенных — крестьяне. Тюремное начальство в день выдает им только по семьсот граммов хлеба и больше ничего. А еще воду, и еще до утра горит электрический свет. Ни кроватей, ни одеял, ни одежды. Или тебе родные все принесут, или найдешь что-то себе сам.

Есть один надзиратель. Родом из Бурсы. Ярый сторонник немцев. Каждый вечер, сказав на ночь арестантам:

— Помогай вам Аллах, — и задвинув снаружи железную задвижку на двери камеры, он открывает волчок и подзывает Измаила: — Поди-ка сюда, уста. Опять Гитлер Лондон пожег. Выиграет немец войну. Так что давай не упрямься, уста. Давай, скажи, уста, что выиграет немец войну.

— Не выиграет, — отвечает Измаил.

— Эх, ну твое дело, — отвечает надзиратель, и на следующий вечер у них снова повторится тот же разговор.

Так вот, мать Измаила умерла как раз у ног этого надзирателя. В зале свиданий. За решеткой.

— Я тебе привезла долмы на оливковом масле, Измаил. Пока везла сюда из Манисы, она немного помялась, угости и эфенди-надзирателя, сынок, — сказала она. И внезапно рухнула к ногам надзирателя из Бурсы.

Нериман лежала дома с гриппом — ее первая болезнь, — поэтому бедная старушка пришла одна. Ее тело отправили в городскую больницу. Врачи сказали: «Остановка сердца». Теперь она уже шесть месяцев лежит на кладбище, которое виднеется за стенами тюрьмы, оставшимися со времен генуэзцев.

Измаил опять сидит на подоконнике в своей камере и смотрит на кладбище, которое в лунном свете очень похоже на пожарище. Он с трудом свыкся со смертью матери, потому что ему было трудно поверить в это… Она упала у него на глазах; из этого же окна, однажды после полудня, он видел, как ее хоронили под яростным светом солнца; но видеть, знать и осознавать — это одно, а заставить себя поверить — совсем другое. Нериман где-то через месяц после ее смерти сказала:

— Теперь я стала по-настоящему матерью тебе.

О нападении Гитлера на Советский Союз Измаил узнал у себя в мастерской, когда ремонтировал приемник для главного прокурора. Приемник был марки «Филипс». Должно быть, у него от этой новости стал такой вид, что его напарник по мастерской, портной Рамиз, спросил:

— Что с тобой? Что случилось?

— Смерти своей жаждет, собака.

— Кто?

— Фюрер.

Вскоре новость разошлась по всей тюрьме, и все говорили:

— Амнистия, выходим на свободу!

Измаил пытается разобрать русскую речь, вслушивается в советские сводки в приемниках, которые он чинит и с починкой которых теперь все время затягивает. Вся пресса, анкарское радио — все болеют за немцев, не считая одной-двух газет вроде «Тан». Надзиратель из Бурсы больше не говорит Измаилу по вечерам: «Выиграет немец войну, давай не упрямься». Измаил обругал на чем свет стоит и его самого, и всю его родню. Надзиратель не решился вывести Измаила из камеры и избить его — как бы то ни было, этот заключенный чинит приемники даже губернатору, — но страшную злобу затаил. Если его дежурство приходится на день свидания, то он приходит и назло встает между двумя решетками, прямо между Измаилом и Нериман. Он так долго ковыряется в еде, которую приносит девушка, своим железным прутом, что кушанье становится несъедобным.

Измаил был поражен, узнав о том, что Красная Армия отступает. Он знал, что в мире нет сильнее армии, чем Красная. От вернувшихся из Москвы он слышал, как, словно дождь с неба, на Красную площадь во время парадов сыплются парашютисты. Он все время задавался вопросом: «Почему они не сыплются, как дождь с неба, в тылу немецкой армии?» Потом старался успокоить себя, говоря, что красные отступают специально, что это маневр. Он не верил тому, что Красная Армия теряет сотни тысяч пленных. Но иногда он задумывался: а что, если хотя бы половина цифр из немецких сводок — правда? И тогда он ощущал такую невыносимую боль, что старался больше не думать об этом.

Немцы очень близко подошли к Москве. Абидин Давер в газете «Джумхуриет»[45]писал, что «падение Москвы — это вопрос нескольких дней».

Измаил гуляет по балкончику без перил, который проходит перед их камерами. Через генуэзские стены виднеются заснеженные горы, заснеженные крыши домов. Тюремный двор тоже в снегу, Измаил взял с пола балкона горсть почерневшего снега. Ест его. Пытается представить себе Москву. Москву, о которой он слышал от Ахмеда, а затем от других; заснеженную Москву, несколько фотографий которой он видел, — а Мавзолей Ленина вообще мог бы нарисовать по памяти, — окруженную немцами. Там народ бьется, истекая кровью, а мы тут лежим на боку… Как же это мучительно, братец!

Однажды Нериман пришла на свидание без Эмине.

— Меня уволили из школы.

— За что?

— По приказу министерства.

— Почему?

— Не расстраивайся, я займусь шитьем. Это еще лучше. У меня есть швейная машинка. Недавно в ней что-то сломалось, починишь.

— За что тебя выгнали с работы, а, братец?

— Примерно месяц, нет, полтора месяца назад учитель географии, бессовестный человек, начал приставать ко мне — я тебе до сих пор не говорила.

— Как это начал приставать? Это что еще такое?

— Ничего особенного, милый, просто он делал всякие намеки. И ведь у него жена есть, у бесстыдника. Сколько раз я ему отвечала как следует. Урод плешивый.

Измаила будто ударили в спину ножом. Урод плешивый, а пристает. В городишке полно и не плешивых. Молодая женщина, красивая женщина. Притом из Стамбула. Из Стамбула-то из Стамбула, да только муж в тюрьме, протяни руку да сорви с ветки.

Нериман рассказывает:

— В учительской шел разговор. Старший учитель…

— Он тоже приставал к тебе?

— Нет, милый… Ты что, думаешь, каждый на меня бросается?

— Почему бы и нет? Ты у меня красотка.