Такова была поземельная собственность у балтийских славян. Между сельским народонаселением, обрабатывавшим землю, и собственниками, составлявшими, по-видимому, класс землевладельцев, отношение было правительственное. Земля не была настоящей личной собственностью. Но есть указания на то, что у балтийских славян один (впрочем, немногочисленный) класс земледельцев составлял личную собственность князя или знатных: эти люди назывались десятниками или десятликами; они строго различаются в поморских грамотах от прочего сельского народонаселения: обыкновенных хлебопашцев князь не отчуждал непосредственно, а только передавал их в ведение монастыря или частного лица, когда даровал тому или другому свои доходы с известной земли, десятников же он мог прямо отдавать, и при этом обыкновенно прописывая их в грамоте поименно или, по крайней мере, числом, чего никогда не делалось при простой передаче деревень, т. е. при отчуждении только поземельных прав князя. Десятники, очевидно, лично принадлежали князю; их повинности были больше обыкновенных; название их, кажется, намекает на то, что они давали князю десятую часть своих заработков: но откуда взялось это сословие? Мы ясно увидим, что оно образовалось случайно, из злоупотребления законов, ограждавших собственность заимодавца от недобросовестности должника: десятники были поселяне, которые, став неоплатными должниками князя или частного лица, по законам балтийских славян, становились к нему в отношения рабства, и которых оставляли на их земле под условием тяжелой платы (называвшейся подача).

Жития Оттона рассказывают, что на Поморье неоплатный должник становился рабом заимодавца; еще точнее говорит об этом любопытная грамота папы Григория IX, от 1239 г., и она-то ясно свидетельствует, благодаря каким условиям возник класс десятников: «Брат наш, епископ Роскильский, представил нам, что князь и народ Ранской страны в земле Славянской, соблюдая некий дурной обычай, который можно скорее назвать лихоимством, пользуются следующего рода лихвою, называемою в просторечии подачею: именно, заимодавец получает от должника ежегодно известное количество хлеба, льна и других вещей, гораздо более, чем вдвое превышающее занятую сумму денег, и, не довольствуясь еще этим, берет с должника за дочь его, если он захочет выдать ее замуж, пять грошей, без чего ему не было бы позволено выдать дочь замуж. Подобным образом за каждую продаваемую им скотину, должник платит заимодавцу известное количество денег. Если же должник до полной уплаты долга ступит на путь всякой плоти (т. е. умрет), то сии мерзкие условия переходят на каждого из его наследников, так что если который-либо из них не явится к уплате, то кладется за него в судебном собрании пучок соломы, после чего он исключается из числа настоящих жителей своей земли (т. е. из полноправных членов общества) и обращается в вечное рабство заимодавца».

Такое же учреждение существовало у бодричей: «Моих людей, состоящих у меня на подаче, т. е. имеющих мои деньги, сказано в одной дарственной записи Добрянскому (Доберанскому) монастырю, я поселил в монастырских деревнях для служения братьи, и приказал, чтобы деньги и службы должные мне шли в пользу братьи: из этих людей один, по имени Далик, был мне должен две марки, другой, Невар, одну марку»[52]. Что эти неоплатные должники, состоящие на подаче у заимодавца, были именно десятники, о которых говорят грамоты поморские и ранские, очевидно при тождестве их характера и при несомненном показании одной дарственной записи ранского князя Яромира: десятники были поселяне, за неоплатный долг исключенные, как говорит Григорий IX, «из числа настоящих жителей своей земли».

Наследственное право у балтийских славян, по-видимому, основывалось на идее семейной общности. Права лица на землю почитались принадлежащими не только ему лично, но и семье его, как показывает то, что отец не мог отчуждать этих прав без согласия детей. Наследство же делилось между детьми: не только не было майората, но даже дочери признавались с братьями наследницами отцовского имения.

Военные учреждения балтийских славян основывались на той же системе «городов», которые были центрами их административного и судебного порядка.

В обыкновенное время, когда население жупы занималось мирными трудами земледелия или торговли, славянский город стоял, мы знаем, совершенно пустой; оставался в нем, может быть, жрец, которому поручен был городской храм, общественная святыня жупы, да жупан с несколькими людьми своей личной дружины, и то не всегда: ибо жрецы у балтийских славян занимались мирскими делами, ездили, как простые купцы, за море для торговли; притом у них были храмовые поместья, о которых нельзя было им не заботиться; жупан с дружиной, конечно, должен был объезжать жупу и посещать свои собственные имения; постоянной военной стражи, нарочно приставленной к городу, нельзя предполагать у балтийских славян (разве только в местах, подверженных непрерывным вторжениям неприятеля), потому что здесь всякий человек был воином в военное время, и земледелец или ремесленник в мирное, а дружина, по существу своему, принадлежала непременно какому-нибудь определенному лицу, князю ли, жупану или другому знатному человеку, и никогда не могла принадлежать безличной местности[53]. Стало быть, нельзя не поверить Саксону Грамматику, когда он рассказывает, что несколько датских смельчаков решились однажды «захватить врасплох и сжечь город Аркону и перебить всеx теx (жителей торговой слободы и окрестных мест), которые (услыхав тревогу и не зная, в чем дело), бросились бы туда искать защиты: ибо укрепление стояло пустое и безлюдное, охраняемое единственно запорами и замками». Есть много других подобных известий: явившись врасплох под Ростоком[54], датчане не нашли в нем никого и выжгли город; в другой раз, подплывши к Волыну, они заняли без боя крепость, которая служила защитой этой богатой торговой пристани: крепость была пустая.

Зато, как только разносилась весть о приближении неприятеля, вся жупа подымалась и собиралась в город, всяк уводил туда жен, детей и рабов своих, угонял стада, уносил пожитки, которые не успевал зарыть дома: город, за несколько дней перед тем пустой, вдруг набивался битком. Воюя Рану несколько месяцев, датский король Вольдемар подошел, наконец, к Коренице: «как в мирное время этот город бывал безлюден, говорит Саксон, так теперь был он застроен жилищами. В три яруса были возведены строения, так что на нижнем ярусе держался средний и верхний. Теснота была такая, что если бы стали бросать в город камни из метательных орудий, то ни один камень не упал бы на голую землю. Вонь была страшная. Если бы огонь коснулся одной избы, все бы тотчас вспыхнуло. Не было никакой возможности Кореничанам выдержать осаду, и они тотчас сдались». При такой тесноте город уже ни к чему не служил; но это был случай необыкновенный: датский король собрал на Рану такие силы, каких Дания еще не вооружала, он предпринял не набег, а долговременный, систематический поход; Аркона пала: все, что оставалось на Ране, стекалось мало-помалу в Кореницу, не надеясь, конечно, на возможность обороняться в ней, а скорее рассчитывая на то, что датчане не подойдут к Коренице, окруженной со всех сторон страшными трясинами и болотами.