– Ну что ты, Оля, в самом деле! Дел-то всего на сорок минут – аптека и булочная!

– Да? – удивлялась она. – А мне показалось, что тебя не было два часа.

Потом они разбирали сумку, садились друг против друга, Ольга Евгеньевна надевала очки, и вскрывались коробочки с таблетками. Доставалась аннотация и долго, внимательно и подробно читалась вслух. Иногда, впрочем, возникали дискуссии и даже споры. А вечером, уже вполне тихо и мирно, они смотрели телевизор, что же еще? Взгляды на прочитанное и увиденное практически всегда совпадали. Правда, Ольгу Евгеньевну слегка раздражало то, что Леонид Евгеньевич смотрит новости слишком часто – и по Первому, и по Второму, и по НТВ. И звук слишком громкий (он был глуховат, а у нее сохранился прекрасный слух). Да и что там хорошего можно услышать? С раздражением уходила на кухню и прикрывала дверь. Но это, пожалуй, единственное, что раздражало ее в нем. А в остальном – и вкусы, и привычки их совпали однажды и навсегда. Что это? Неземная любовь, выпадающая столь немногим, счастливое совпадение характеров, притертых к тому же годами нелегкой жизни, банальная привычка, страх одиночества, старческий эгоизм, точное понимание, что поодиночке не выжить? Кто разберет? Да и к чему все это? Просто жизнь, данность, реальность. И хватит на эту тему.

За что же их так явно недолюбливала немногочисленная родня? Считалось, что они непомерно жадны и эгоистичны. Наверное, правда и в том, и в другом. Все с удовольствием и естественным осуждением обсуждали их подарки и подношения. Если в гости, то вафельный тортик и открытка, если на юбилей, то что-нибудь из «запасников», как говорила злоязычная племянница Полина. И это было действительно так. Даже на значительный юбилей, справлявшийся в дорогом ресторане зажиточной родней, торжественно (именно торжественно, что усугубляло ситуацию) преподносилась старая вазочка или пепельница в обветшалой, обтрепанной коробке, часто не соответствующей по размеру самому подарку. Или ацетатный платочек ивановской мануфактуры непотребной расцветки, заломленный и выцветший на углах. Или капроновые чулки – нет, конечно, новые, в упаковке, из тех, что не успела сносить молодая Ольга Евгеньевна. Конечно, принимавшие дары испытывали неловкость. Все их знали столько лет, никто ничего и не ждал другого, и все-таки было неловко. Обсуждать это тоже не уставали. Разве привыкнешь к такому? Тем более что дарители с годами были все изощреннее.

Умные люди пытались относиться к этому с юмором. Жадность – не недостаток, а черта характера. Ну не может человек ничего с собой поделать. Возможно, хочет, даже старается, а вот не может. Разве можно справиться со своей обидчивостью или гневливостью? Жадность из той же серии. Правда, Полина, та самая троюродная племянница, не могла успокоиться.

– Жмоты, жлобы, ради чего живут? Небо коптят, – возбухала она, сидя на Жениной кухне и попыхивая сигаретой.

– Остынь, – говорила Женина мать. – Ну, что они тебе плохого сделали? Живут тихо, никому зла не делают. Помощи ни у кого не просят.

– Вот-вот, – не успокаивалась Полина. – Как мыши, возятся в своей коробушке – ни зла, ни добра никому. А деньжищ у них – море!

– Да откуда тебе знать? – удивлялись Женя с матерью.

Полина вращала глазами и развивала любимую тему. Женя знала причину Полининого возмущения и обиды: пару лет назад она попросила у двоюродной тетки в долг денег на машину – та отказала. В этом-то и было дело.

– Леня наследство получил еще в 65-м году по линии Инюрколлегии – от какого-то несметно богатого дядюшки в ЮАР. Они тогда это от всех скрывали, но слухи все равно просочились. Конечно, сумму точно никто не знал, но даже при том, что любимое государство оттяпало себе огромный процент, им все равно перепало – будь здоров! А они только эту сраную однушку на окраине купили. Их тогда уговаривали и квартиру в центре взять большую, и машину на валюту можно было купить, даже «Волгу», и дачу по Казанке купить – тогда как раз кто-то из знакомых продавал. Ни в какую! Все под жопу, под жопу! Платья приличного, костюма себе не сшили. В 77-м Аллочка с Борей в Америку уезжали. Аллочка свои цацки за полцены отдавала, шубу норковую. Приставала к Ольге: «Возьми, деньги же есть».

А та даже смотреть не захотела: «Мне ничего не надо, у меня все есть».

«Не надо!» Сережки с жемчугом за сорок три рубля. И к ним колечко. Да и потом, она всю жизнь музыку частно преподавала, а он доцентом был – тоже деньги немалые. При их-то экономии. Они ведь даже на курорты не ездили: «Солнце нам противопоказано!»

«А Подмосковье, что, тоже? Деньги им тратить противопоказано, вот что», – гневалась Полина.

– Да нам-то какое дело! – отмахивались Женя с матерью. – Последнее дело – чужие деньги считать. Бог с ними.

– А может, они на что-то благое деньги пустили, на церковь, например, или на детский дом? – предположила Женя.

– Как же, наивная ты моя, – саркастически засмеялась Полина. – Эти пустят! Удавятся скорее. – И проговорилась: – Я у них в 90-х на квартиру попросила, в долг, разумеется, помнишь, тогда цены рухнули? Ну и, конечно, отказ.

– И правильно сделали, – ответила ей Женина мать. – Ты бы ее очередному мужу оставила.

– Да нет, лучше государству, что говорить, – парировала Полина, шумно прихлебывая остывший кофе. Последнее слово всегда оставалась за ней.

Но это все так, кухонные разговоры. Потом переключились на что-то еще, Полина учила Женю жизни, называя ее наивной идиоткой (имелись в виду Женины отношения с мужем – он сидел год без работы, Женя его безропотно кормила). Потом Полина, сбагрившая двух своих детей от разных браков матери, доказывала терпеливой Жене, что она не так воспитывает дочку Аленку.

– Да и вообще, у тебя поразительная способность всех сажать себе на голову, – заключила она.

Женя вяло отбивалась.

В общем, из серии – встретились, посидели.

Женя ехала от матери домой в своих горьких мыслях и думах. Где-то, конечно, эта прохиндейка Полина права, особенно что касается мужа, Андрея. Сначала – да, удар, депрессия, человек потерял работу. Женя как могла утешала, жалела, крутилась юлой вокруг него. Это его, судя по всему, и расслабило. Полина тогда говорила:

– Главное, не жалей. От этого они раскисают.

Надо признать – была права. Он как-то очень быстро сроднился с диваном, телевизором. Нет, вначале, конечно, покупал ворох газет типа «Работа и зарплата». А потом и вовсе перестал выходить из дома. Женя сама покупала эти издания, тактично молча подкладывала на журнальный стол. Потом увидела – он их даже не открывает. Злилась, недоумевала. Неужели не понимает, как ей тяжело? Вроде не гад, не сволочь, приличный человек. Потом посоветовалась с Раей, соседкой. Та работала в поликлинике. Рая твердо определила – депрессия. Сам не встанет с дивана, надо лечить. Женя пыталась на эту тему разговаривать. Бесполезно. Он Жене нахамил, сказал, что в психиатре нуждается она сама. Рая посоветовала подсыпать в еду антидепрессанты. Случилось ужасное – он, ставший подозрительным, застукал ее за этим делом. Был страшный скандал, оскорбления, даже замахнулся на нее, правда, не ударил. Говорил ужасные слова, страшные. Женя долго плакала, убеждая себя, что человек серьезно болен. Теперь она видела, да, сама видела – Полина права. Конечно, это болезнь. Разве этот человек – ее милый и родной Андрей? Решила простить и терпеть. А вот он не простил. Теперь он практически с ней не общался, жили, как плохие соседи, – ни «как дела», ни «привет», ни «пока». Есть из ее рук перестал. Варил себе пельмени, сосиски и жарил яичницу. Общение с дочкой ограничивал требованием показать дневник. Цеплялся к девятилетнему ребенку: морали, нравоучения, придирки. Аленка замкнулась, озлобилась, плакала, смотрела на него с недоумением и ненавистью. Словом, в семье полный разлад и разруха. Женя не знала, как быть, как все это склеить, собрать воедино. Вообще, как жить? А тут пришла страшная беда. Необъятное, бездонное горе. И начался ад.