– Не знаю. В гараже только папа и бывает.

– Наверно, забит всякими мужскими штучками, – встревает Джазз. – Типа граблей и газонокосилок.

– Нет, для них есть навес по другую сторону от дома. – Несколько дней назад я брала там грабли, чтобы собрать прелые листья, и Себастиан еще нападал на эти самые грабли. Беспокойство не отпускает. С первого моего дня здесь он ходил за мной как тень. А где теперь?

Благодаря Джаззу в школу мы прибываем раньше автобуса, и я, пользуясь моментом, иду в Отделение учебных ресурсов – навести справки относительно еще одного не дающего покоя пункта: Кезика, где жила до исчезновения Люси. Мне нужно знать, существуют ли на самом деле те горы, что выросли у меня на рисунке.

Ввожу пароль и ловлю себя на том, что невольно сравниваю школьный компьютер с тем, который есть у Мака. Этот ничем не отличается от других, которые я видела до сих пор. Такой же и у нас дома. Папа занимается установкой и поддержкой компьютерных систем по всему району, и я готова поклясться, что они все одинаковые. Поисковый фильтр, сомкнутые Cs, как всегда, вверху слева… ЦК – Центральная Коалиция. Правительство. На экране у Мака этого лого не видно.

Я уже тянусь к клавиатуре, чтобы напечатать «Кезик», когда вспоминаю вчерашнее предупреждение Мака насчет поиска пропавших без вести на этих компьютерах – они все контролируются. Я выхожу, так и не приступив к поиску. Мне вдруг становится тошно оттого, что поиск Кайлой Дэвис городка Кезик, где шесть лет назад пропала без вести некая Люси Коннор, может отозваться тревогой в каком-то безымянном заведении.

Парой минут позже я открываю снятый с пыльной полки старый иллюстрированный атлас Соединенного Королевства. Наверно, ошиблась, нарисовав Люси с котенком. Кэтбеллс – горный хребет, пользующийся популярностью у туристов. Из Кезика попасть туда можно по берегу озера Деруэнт-Уотер. Представленная фотография – копия сделанного мной вчера рисунка.

Может быть, я видела фотографию Кэтбеллса раньше и просто воспроизвела ее на рисунке по памяти. Или, может быть, ее помнит какая-то часть меня, какая-то часть Люси. Всматриваюсь в фотографию в атласе, потом закрываю глаза. Мысленно пытаюсь перенестись туда. Не получается. Картина остается плоской, двумерной; я не чувствую ничего, что связывало бы меня с этим местом. И все же моя левая рука, похоже, кое-что помнит.

Через комнату на меня с любопытством смотрит библиотекарша. Вот она ставит чашку на стол… и я торопливо засовываю атлас на место и спешу к выходу.

Мистер Джанелли ведет нас на улицу. Прогноз погоды, который я слышала по телевизору Мака – дождь, дождь, дождь, – не оправдался, и день выдался солнечный.

Проведя нас короткой тропинкой к лесистому берегу речушки Каттл, учитель плюхается на скамеечку с фляжкой чаю.

– Пошли! Пошли! Кшш! Нарисуйте что-нибудь, а через час возвращайтесь и поразите меня вашей работой.

Все разбредаются по лесу, в основном по двое и трое. Дорожки ведут во все стороны. Я смотрю, куда идет Феб, и поворачиваюсь к ней спиной.

Тропинки разбегаются, и я бегу, торопясь оторваться от остальных. В самой густой части рощи на глаза попадается удобный камень. Я сажусь и начинаю рисовать деревья, уже почти голые сейчас. Вдоль берега умирает трава, под ногами гниют листья.

Рядом никого. Я беру карандаш левой рукой. Интересно, что получится, если просто дать себе волю, отпустить воображение?

Думаю о Люси и ее котенке. Сером, с муаровыми полосками и короткой шерсткой. Кругленьком, с густой шерсткой. Урчащем, изворотливом пушистике. Изображу ее стоящей на задних лапах перед свисающим сверху шнурком, готовой к прыжку. Ее? Да, я почему-то уверена, что котенок – кошечка.

Не получается. Вместо серого котенка на странице вырисовывается Себастиан. Недовольная собой, терзаемая неясным беспокойством, я закрываю блокнот и иду дальше по тропинке.

Деревья посадили здесь более пятидесяти лет назад как часть природного заповедника, так рассказывала нам преподавательница биологии. В двадцатые, во время беспорядков, часть посадок сгорела, но потери восстановили. Теперь здесь никто ничего не регулирует, и территория постепенно дичает. Тут и там снуют птицы, из кустов доносятся шорохи. Я сворачиваю с дорожки на едва заметную тропку и иду сама не зная куда. Стежка уходит то сюда, то туда, но все же постепенно возвращает в первоначальное направление.

Еще один поворот… Она словно застыла, и я не сразу ее замечаю. Феб. Сидит неподвижно на траве, прислонившись спиной к дереву, с блокнотом на коленях. По земле перед ней прыгает малиновка. Птаха чирикает, и Феб словно разговаривает с ней, издавая короткие шелестящие звуки. Малиновка все ближе и ближе и, наконец, запрыгивает ей на ногу.

Феб улыбается, и лицо ее – с маленькими, широко расставленными глазами, давно не знавшими щетки волосами и россыпью веснушек – преображается. Мягкое, доброе, лицо не Феб.

Знала бы, что я здесь, не улыбалась бы. Я осторожно отступаю, но она, должно быть, улавливает движение и вздрагивает. Малиновка улетает.

– Вот черт. – Она поворачивается, видит меня и хмурится. – Как ты подкралась?

Ответить или убежать?

– Подкралась? Я не подкрадывалась, – слышу я собственный голос. – Просто шла и увидела, как ты разговариваешь с малиновкой. Как это у тебя получается? – Любопытство говорит само за себя.

– Не разговаривала я ни с какой малиновкой, – оправдывается Феб. – А ты подкралась, иначе бы я тебя услышала.

И тут я понимаю, что она права. Я не подкрадывалась в том смысле, как имела в виду Феб, но, сама не отдавая себе в том отчета, шла по тропинке осторожно, стараясь не наступить на сухую веточку.

– Ты умеешь разговаривать с птицами?

– Шшшш… – Малиновка вернулась, и Феб улыбается. Но не мне. Если я шевельнусь, птичка улетит. Если останусь, разозлю ее. Что же делать?

Феб рисует, и я, вытянув шею, заглядываю ей через плечо. Очень хорошо. Даже удивительно. Никакого сравнения с тем, что она делает в классе.

Наконец малиновка поворачивает голову и срывается с места. Феб закрывает блокнот.

– Послушай, ты. Не говори никому, что я разговаривала с малиновкой, понятно? А то пожалеешь.

Пожимаю плечами. Зачем мне кому-то говорить? И кому какое дело до того, что я скажу? Поворачиваюсь, чтобы уйти, но что-то не дает, удерживает, и я оборачиваюсь. Мы здесь наедине, на ее стороне никого, и она меня достала.

– У тебя ко мне какие-то претензии? Я ничего тебе не сделала.

– Так ты не знаешь? Неужели ты действительно настолько тупа, Спайхед?

Чувствую, как сжимаются кулаки, но заставляю себя расслабиться и дышать глубже. Смотрю на «Лево» – 4.8. Не так уж и плохо.

– Взорвешься – здесь тебе никто не поможет. – Она смеется.

– Почему ты меня так называешь?

– Потому что ты и есть Спайхед. Кем бы ни была раньше, теперь ты не настоящая. Ты – ходячий, говорящий правительственный шпион с чипом в голове, который отслеживает все, что ты говоришь и делаешь. Тебе нельзя доверять. Мы, остальные, никогда ничего не рассказываем старшим, но ты же так не можешь, даже если захочешь. Разве не так? Ты и другие, вы доносите на людей, а потом они исчезают. По вашей вине.