В Кобленце Ришелье побывал в прошлом году, по дороге в Вену, когда он с облегчением покинул Францию, чтобы воспользоваться возможностью служить в России. Эти два дня оставили по себе неприятное впечатление. Артуа и Прованс обзавелись каждый своим двором, свитой с пажами и двумя гвардейскими ротами, каждый день собирали своих "министров" и "совет принцев", читали депеши своих посланников при иностранных дворах, а по вечерам сажали с собой за стол не меньше ста человек. С попустительства своего дяди, курфюрста Трирского, принцы учредили даже собственную полицию — политическую и уголовную, мимо которой не мог прошмыгнуть ни один француз, будь то дворянин или простой торговец. Полиция поощряла доносы, но не проводила настоящего расследования, поэтому местная тюрьма вскоре наполнилась французскими эмигрантами. Главным преступлением была связь с революционерами — истинная или мнимая. Каждого вновь прибывшего останавливали на въезде в город; проверив его паспорт, капрал-немец отводил его в канцелярию для допроса бывшим великим прево маршальского суда из Версаля и бывшим начальником лионской полиции. Прошедшие эту проверку могли ходатайствовать об аудиенции у принцев, не прошедшие должны были немедленно уехать.

Если дворянин желал записаться в армию, он должен был заручиться свидетельством четырех земляков о своем благородном происхождении, только тогда его заносили в списки. Новоявленные воины, привезшие с собой жен и детей, заказывали себе мундир, шляпу с белым плюмажем, белой кокардой и королевской лилией — и отправлялись в кафе "Три короны", светские салоны, театры, считая, что их желания служить монархии и бороться с революционной заразой достаточно, чтобы победить. В салонах кишели интриги, образовывались партии, которые затем шли друг на друга войной. Сторонники монархии английского образца, с двухпалатным парламентом, считались еретиками, уподобившимися демократам, которых следует выбросить в окно без разговоров. Слухи о чьих-нибудь крамольных речах или сомнительных связях вызывали брожение, и той же ночью возмутителя спокойствия выставляли за ворота, дав на сборы пару часов.

Мещан здесь считали людьми второго сорта, поэтому сыновей адвокатов, ехавших в Кобленц без гроша в кармане в надежде на то, что их монархический пыл заменит запись в родословных книгах, ждало разочарование. Им бросили кость, сформировав из них отдельные роты, но велели держаться подальше от "настоящих" эмигрантов и носить мундиры другого цвета.

Любому человеку, имеющему опыт военной службы, хватило бы одного взгляда, чтобы понять: это — не армия. Вот почему императрица Екатерина возлагала свои надежды на Конде.

Принц бросил неодобрительный взгляд на русский мундир Армана, но ничего не сказал. "Дюк Деришелье", который числился теперь полковником Тобольского пехотного полка, "отпущенным в чужие края", привез в Вормс сотни тысяч флоринов из русской казны на содержание армии эмигрантов. Эти деньги пришлись очень кстати, ведь под знамена Конде становились худородные провинциальные дворяне без средств к существованию. Не все ротные командиры могли, как виконт де Мирабо, содержать солдат и офицеров на собственный счет. К Мирабо-Бочке со всех сторон стекались волонтеры, так что к весне он командовал уже не батальоном, а целым легионом из полутора тысяч человек, включавшим пехоту и конницу. С началом войны его "Черный легион" и армия Конде поступили в распоряжение князя Эстергази, командовавшего Рейнской армией, но находились в арьергарде и еще не успели понюхать пороху. Австрийцы пока воевали одни, и довольно успешно: в конце апреля две колонны французской Северной армии разбежались при виде врага под Монсом и Турне, а третья отступила, даже не увидев неприятеля, Лафайет не смог взять Намюр и Льеж. Неукротимый Ланжерон томился без настоящего дела, с тоской вспоминая штурм Измаила…

Воодушевление, испытанное Арманом после разговора с Конде, довольно быстро спало, как только он поближе присмотрелся к лагерю. Армия представляла собой скопище из стариков и недорослей, говоривших на самых разных наречиях: нормандском, бретонском, пикардийском, овернском, гасконском, провансальском… Офицеров было больше, чем солдат; аристократы не умели чистить ружья и не были привычны к строевым упражнениям. Принц делал всё, что в его силах, но ему требовалось время, чтобы вышколить своих людей. Ришелье тщательно обдумывал свое будущее донесение императрице: надо уравновесить реальное положение дел надеждой на его улучшение в будущем. Он вполне разделял мечту герцога Энгьенского о том, что его дед сможет вернуть эмигрантов в изгнавшее их отечество, пока оно окончательно не потонуло в пучине варварства.

Арман ещё не знал, что в это самое время Аделаида выбивается из сил, поднимаясь на своих бедных ножках по лестницам бывшего монастыря фельянов, и стучится во все двери, требуя отменить несправедливый декрет Парижской коммуны в отношении ее мужа. Имущество дворян, покинувших страну после первого июля 1789 года, подлежало конфискации. Маленькая горбунья, которая теперь, после отмены титулов, была уже не герцогиней, а всего лишь "женой Ришелье", с неожиданными для всех твердостью и упорством подавала протесты, ходатайства, апелляции, добивалась приема у облеченных властью людей, чтобы показать им копию паспорта, выданного Арману в прошлом году Национальным собранием для выезда в Россию, и аттестат, подписанный Новиковым — поверенным в делах России в Париже, который подтверждал, что ее муж — российский офицер. Она не побоялась пойти даже в Ратушу! Но все ее труды, снесенные насмешки и оскорбления оказались напрасны: пока она задыхалась в парижской духоте, поместья герцога уже выставляли на торги.

Несколько банкеток поставили одна на другую перед окном, на них уселся маршал де Муши, заслоняя собой короля. Справа встал артиллерийский сержант, слева — гренадер; за спиной Людовика выстроились министры и несколько офицеров; Мадам Елизавета тоже пожелала быть рядом с братом, убедив Марию-Антуанетту не покидать своих покоев.

— Да здравствует король! — выкрикнул одинокий голос со двора.

— Слава нации! — тотчас заглушили его сотни глоток. — Долой изменника! Долой "господина вето"!

Набат, начавшийся в полночь на колокольне бывшего монастыря кордельеров, утих, но разбуженный город шевелился, глухо ворча. Со стороны восхода надвигалась ощетинившаяся пиками людская туча.

Капитан артиллеристов спорил с офицером охраны, доказывая ему, что пушки стоят слишком близко от Королевских ворот, их нужно отодвинуть. Спор прекратили пушкари, заявив, что в любом случае не станут стрелять в патриотов, если те вздумают штурмовать Тюильри. Вокруг прижавшихся друг к другу спиной офицеров сжималось кольцо хмурых солдат, но тут подошли гренадеры из полка Дочерей святого Фомы[13] и молча взяли наизготовку ружья с примкнутыми штыками.

Гренадеры, пехотный батальон, швейцарцы: в общей сложности не больше двух тысяч человек — вот и всё, на что мог рассчитывать маркиз де Манда. Конная жандармерия ненадежна, хотя и состоит из бывших французских гвардейцев. Ещё слуги и пара сотен дворян, готовых защищать своего короля. Вот это нехорошо. Конечно, дворяне не побегут и не предадут, не то что вчерашние лавочники и нотариусы, слишком высоко ценящие собственную жизнь, чтобы отдать её за монарха. Но само их присутствие может спровоцировать "патриотов", которым везде мерещатся роялистские заговоры. "Я ручаюсь за этих людей; поставьте их в авангард или в арьергард, как удобно; они готовы на всё, что нужно, это надежные люди", — сказала маркизу королева. Да толку-то от них мало: они плохо вооружены. Впрочем, и у национальных гвардейцев всего по три патрона на брата. А от Арсенала сюда идут пятнадцать тысяч федератов и ещё пять тысяч — с левого берега…