Когда бег останавливается

Некоторое время назад я получил письмо от бывшего пациента Мануса. Мы проработали вместе почти четыре года. Он хотел поблагодарить меня за то, что извлек из этой работы.

Читая письмо, я вспоминал историю, рассказанную мне Манусом в начале психотерапии. Ему было лет семь, и он жил вдвоем с мамой, отец умер несколькими годами ранее. Он построил крепость из диванных подушек, украсив ее интерьер большим зеркалом. Затем ему пришло в голову взять ножницы и постричь себе волосы. Он был очень горд тем, что сотворил с помощью этих ножниц, но, когда результат увидела мама, она буквально разрыдалась и ушла из дома. Манус пошел в свою комнату и пробыл там до следующего утра. Он понятия не имел, надолго ли мама ушла.

Для моего пациента, рассказывавшего свою историю, самым значимым в этой ситуации были не слезы матери и даже не ужас того, что его отвергли; главным стало то, что его творческий акт был настолько неверно понят. Взяться за ножницы Мануса заставило желание приложить свое Воображение к собственному телу и существу. А затем в одно лишь мгновение уникальное «я», которое он только что создал, стало предметом презрения.

Став взрослым, Манус нес в себе шрам этого мгновения, частицу постоянного переживания уничтожения – руками матери. Но меня, а иногда и самого Мануса поражало как раз то, что он стал успешным, востребованным, процветающим архитектором. Завершив историю о ножницах в тот день, он помедлил и спросил:

– Она ведь не уничтожила мою креативность, верно? Мой дух?

– Нет, – сказал я, – не уничтожила.

Реальность, однако, была не столь проста. Много лет назад, когда Манус начал проходить со мной курс психотерапии, он был глубоко депрессивным и отчаянно тревожным человеком. Детство, проведенное с матерью, сделало его неуверенным и испуганным. Его мать была не только контролирующей и требовательной, но и причиняла сыну боль своей отстраненностью.

Наша работа на начальном этапе состояла по большей части в восстановлении его внутреннего чувства безопасности. Он нуждался в двух сеансах в неделю не для глубины проработки, а ради стабильности и поддержки. В какой-то момент я узнал, что Манус иногда приходил в мою приемную и в те дни, когда ему не было назначено. Он объяснил, что ему помогает просто посидеть там. Ему даже не требовалось, чтобы я заметил его – ничего такого. Просто нужно было ощутить, что «он еще жив».

Со временем эта огромная неуверенность отступила, а ощущение собственного существования понемногу укреплялось. Вместе мы работали над раскрытием его запутанной истории. Я помог ему осознать, кто он и почему стал таким. Я также оставил пространство для переработки его смущающих чувств ко мне и к нашим отношениям. Самым важным для этой работы, однако, было нечто очень простое – то, что я удерживал его эмоциональное равновесие. Как будто он состоял из кусочков и нуждался как в клее, так и во времени, чтобы стать целым.

По мере нашего продвижения характер работы изменился. Почти неуловимо Манус стал более отстраненным, менее привязанным и душевным. Когда мы обсуждали эту разницу, он признался, что чувствует ужасный стыд. Часть его ощущала себя «таким грязным, таким дурным», что ему стало непереносимо мое расположение. Он беспокоился, что если допустит сближение, то каким-то образом повредит мне – так же, как, по его убеждению, он причинил вред своей матери и заставил ее уйти. Медленно и осторожно прорабатывая этот детский паттерн, мы поняли, что тот же самый стыд не позволял ему найти любовь и выдерживать отношения, основанные на взаимной преданности.

Вскоре после этого он как-то пришел и сказал, что чувствует странное стеснение в груди. Телесный опыт такого рода часто служит порталом к глубинным уровням психики. Чтобы добраться до этих уровней, я попросил его направить больше осознанного внимания на эту часть тела и описать, что он переживает: физические ощущения, образы, чувства. Он прикрыл глаза и сказал: «Это тяжесть, вроде груза. Давящая, мешающая дышать. Что-то у меня в груди… круглое и шероховатое… черное, липкое». Тут он сделал паузу и продолжил: «Я вижу что-то, это какая-то форма, какое-то место».

Там, в своем Воображаемом внутреннем пространстве, Манус обнаружил склад, заполненный ящиками и коробками. Он сравнил эту картину со сценой из фильма про Индиану Джонса, где Ковчег Завета был спрятан среди моря деревянных ящиков. Мы сидели с закрытыми глазами, Манус всматривался в темноту своего склада и заметил мальчика, карабкающегося по балкам.

На следующих сеансах мы провели много времени, разговаривая об этом мальчике. Грязный, заброшенный маленький ребенок, едва способный вынести наше присутствие, он был очень испуган. Со временем, однако, мы узнали его страхи и некоторые его мечты. Понемногу тело мальчика расслабилось, и он неохотно рассказал нам, почему так долго прятался.

От этого маленького мальчика мы узнали о непозволительных прикосновениях мужчины, которому он доверял, друга его матери. Это случилось только два раза, но этого хватило. Стыд, который Манус нес в себе после той травмы раннего возраста, загнал эти воспоминания в глубину бесконечного темного хранилища.

Когда воспоминания вернулись к нему через контакт с маленьким мальчиком – частью его самого, которая так долго пряталась, – это было хорошо знакомым и странно чуждым. Его отношения с этим маленьким внутренним мальчиком были, разумеется, сложными. Манус не только боялся боли, но и испытывал отвращение к «уродству» этой части себя самого. В тот период нашей работы он встретился со своим страхом перед отношениями. Он нашел во мне заботу и тепло, но в каждый момент близости испытывал потребность оттолкнуть меня. В отличие от его матери, я не ушел.

Мы с ним сидели в метафорической темноте и ждали, пока не случилось нечто парадоксальное. Наши глаза стали привыкать к темноте; Манус почувствовал себя в ней как дома.

Потребовалось много времени, чтобы паттерны страха и насилия ослабли и сформировались новые паттерны – переносимой уязвимости. Самым примечательным, однако, был следующий парадокс: когда мы сидим вместе с кем-то в своей темноте, то темнота медленно начинает меняться.

Мы неплохо работали вместе, пока однажды Манус не сказал, что его девушка предложила им пожениться и что он согласился. Она переезжала в другой город, и Манус подумал, что должен прекратить психотерапию. Мы провели еще несколько сеансов для проработки завершения терапии. Манус проделал прекрасную работу, но, естественно, нервничал, справится ли сам. Нам обоим было трудно проститься друг с другом. Я был искренне к нему привязан.

На последнем сеансе я заверил его, что он всегда может ко мне обратиться, если я ему понадоблюсь. Он встал и протянул руки, чтобы обнять меня, – раньше это было для него невозможно. Как часто бывает в моей работе, больше от него не было вестей. Точнее, не было до того письма, много лет спустя.

В письме Манус рассказывал, что женат и у них есть семилетняя дочь. Он размышлял о смене поколений и хотел сообщить мне, что боль и насилие остановятся на нем и не пойдут дальше, что его дочь растет, не ведая страха и стыда, отравивших его детство. Манус был уверен, что работа, проделанная им, чтобы себя исцелить, помогла ему разорвать порочный круг. «Я знаю, это просто одна маленькая девочка, – писал он, – всего лишь один человек. Но она моя дочь, и она свободна. Это кое-что значит, верно?»