8

Эля раздела меня, немного смущенная собственной смелостью, а потом сказала:

— Подожди, Роберт, я анекдот расскажу. Рассказать?

— Расскажи.

— Только он пошлый.

— Ну и что ж?

— Он очень пошлый. Рассказывать?

— Рассказывай.

Я лег на живот, вдавив в тахту свое жалкое жало. Эля провела пальцем мне по спине.

— Худущий какой, все позвонки видны, — и она принялась считать их: — Один, два, три, четыре…

— Ты хотела рассказать анекдот, — напомнил я.

— Пять, шесть… восемь… десять… — пересчитав мне позвонки, она сказала: — Ну, слушай. Короче, муравей трахает слониху, мимо пролетает комар и думает: «Дайка пакость какую-нибудь сделаю». Ну и укусил слониху. Она говорит: «Ой!» Муравей ей: «Что, вынуть немного?»

Я засмеялся, а Эля, уткнувшись лицом мне в спину, спросила:

— Правда, пошлый?

— Не очень, — сказал я. — Бывают и пошлее.

— А я — пошлая? Скажи, Роберт, я пошлая? Или бывают хуже?

— Бывают, — сказал я.

— Я — глупая. Ты, наверное, думаешь, вот дурища, сама парня в постель затащила. Ты ведь так думаешь?

— Ничего я не думаю.

— Ты мне сразу понравился.

— Потому что похож на Андрея Губина?

— Не только. Вид у тебя печальный, как у Дон Кихота. Ты — рыцарь печального образа. Ты, наверное, все переживаешь из-за своей девчонки, думаешь о ней и места себе не находишь?

— Сейчас — нет. Сейчас я о ней не думаю. Сейчас мне хорошо с тобой.

Я лежал на животе, ждал, когда у меня начнется эрекция, и чувствовал, что мое жалкое жало, наоборот — от волнения стремительно уменьшается в размерах.

— Повернись на спину, — приказала Эля.

— Зачем? — улыбаясь, спросил я.

— Сейчас узнаешь.

Я медленно повернулся, боясь взглянуть на свое жало. Мне казалось, оно уменьшилось до такой степени, что и вовсе исчезло. Я смотрел на Элю, она — на меня, и по ее глазам я понял, что она не шокирована крохотными размерами моего инструмента.

Она наклонилась и поцеловала меня в живот. Мне почему-то стало смешно, я хотел засмеяться, но сдержался.

Эля вопросительно взглянула на меня.

— Щекотно, — пояснил я.

Она поцеловала меня в живот снова.

— А теперь?

— Теперь приятно.

Губы у нее были влажные, а поцелуи — неторопливые, Она целовала мне живот, а я все никак не мог возбудиться, даже когда она спускалась все ниже и ниже. Потом она взяла мое жало в рот, и оно уместилось там целиком, без остатка. Я понял, что убогого, примитивного секса не будет, как я решил вначале. Эля медленно выпускала член изо рта, и он, появляясь на свет, увеличивался на глазах. Скоро он торчал и был тверд, как деревяшка.

Когда я возбудился, Эля легла на спину, не выпуская из руки мое жало. Мне стало ясно, она хочет, чтобы теперь я возбуждал ее.

Я лег на нее, и мы стали целоваться, и ее язык блуждал у меня во рту, натыкаясь на мой язык, зубы, и я чувствовал вкус своего члена. Потом я целовал ей шею, и от удовольствия она закрыла глаза, постанывая, а когда я добрался до ее живота, принялась вздрагивать всем телом. Я чувствовал запах ее пота, аромат духов, которыми она пользуется, и теперь мне предстояло почувствовать запах выделений из ее теплого влагалища, попробовать на вкус.

9

И тут я подумал, что Эля будет второй женщиной в моей жизни, если, конечно, не считать Хизер Козар, американскую суперкрасотку, которая любит читать в ванне и не подозревает о моем существовании.

Я вспомнил, как это происходило со мной в первый раз. Мы смотрели телевизор, лежа на этой самой тахте, на которой сейчас лежали с Элей, и она, моя любовь, лежала на боку, спиной ко мне, и было очень холодно, и мы укрылись теплым одеялом. Наступила осень, отопление все еще не включили, в квартире было очень холодно, и мы, лежа под тем теплым одеялом, все никак не могли согреться. Она придвинулась ко мне, и я, осмелев, крепко прижался к ней, обнял ее, мою хорошую, а она взяла мои руки в свои и долго не выпускала их, руки у нее были холодные, и у меня были холодные, и она не выпускала их, пока мы не согрелись.

Мы лежали под одеялом в одежде, и все равно через нее я чувствовал, как мое жало упирается в ее ягодицы. Я чуть с ума не сошел от этого прикосновения, никогда еще мне не было так хорошо, а она не отстранялась, и я понял, что ей тоже хорошо. И тогда я поцеловал ее в шею. Она сделала вид, что ничего не случилось, молча смотрела на экран, и я поцеловал ее еще раз, потом еще и еще, целовал мочку ее уха, задевая губами золотую серьгу, а она не говорила, что хватит и этого делать нельзя.

Я решил, что мне можно все, и стянул с нее юбку вместе с трусиками — она, двигая бедрами, помогала мне, но в то же время не оборачивалась и ничего не говорила. Потом я стянул с себя брюки и прижался голым пульсирующим жалом к ее голым холодным ягодицам. Я хорошо это помню. Член у меня был горячий, а ее ягодицы — ледяными. Она, ласточка моя, все еще никак не могла согреться, потому что дома было очень холодно и даже толстое одеяло не помогало.

Я не думал о том, чтобы доставить удовольствие ей, я думал только о себе. Она сама, чуть выгнувшись и раздвинув ягодицы, поместила мое жало туда, где ему надлежало быть. От восхитительного состояния, охватившего меня, когда я почувствовал теплоту ее влагалища, прикасаясь к ледяным ягодицам, я чуть не задохнулся, понимая, что это — самое настоящее счастье.

Я начал медленно втискивать член в ее узкое, влажное влагалище, и не мог поверить, что все это происходит со мной. Погрузившись в нее до конца, я тут же забился, словно эпилептик, в конвульсиях выбрасывая в глубину ее влагалища свой яд и прощаясь с бременем девственника. От начала и до конца полового акта прошло максимум три секунды. Она повернула голову и вопросительно посмотрела на меня. Я не смел смотреть ей в глаза. По телевизору показывали старую кинокомедию с участием Вицина, «Женитьбу Бальзаминова». Очень хорошая комедия, но тогда мне было не до нее.

После ядоизвержения я, испугавшись, как бы она не прекратила все это, крепко взял ее за бедра, а потом, опустошенный, сразу приступил к действию вторично. И так несколько раз подряд. Я кончил раз шесть или семь в течение часа, и мое упрямое жало ни на секунду не покидало ее переполненного моей спермой влагалища. Потом я уснул, прижавшись к ней, как котенок, не вынимая жало, уснул уставший и очень довольный, а ночью, проснувшись, увидел, что она сидит в кресле и плачет. Я смотрел на нее, слушал ее тихие всхлипывания и, хотя мне почему-то было ее очень жалко, не находил слов утешения.

Наплакавшись, она легла рядом и тихо сказала мне, что это было в первый и последний раз. Я ничего не ответил, но потом это повторялось снова и снова, и почти всегда после близости она говорила, что это было в последний раз. Я не возражал, но спустя несколько дней все повторялось. Она уступала моей вялой настойчивости, и мы совсем не целовались, не смотрели друг другу в глаза, не утомляли себя ласками и разнообразными позами, и я не уверен, что мне хоть раз удалось удовлетворить ее. Я был совсем еще глупец, мальчишка, а она была старше меня. Она снисходительно дарила мне свое тело, и я, примитивно пользуясь им, ничего не давал ей взамен. Я чувствовал себя самым счастливым человеком на планете, пока меня не забрали на эту треклятую войну, разлучившую нас.