А я снова оживала, испытывала невыразимое счастье. И всякий раз я ждала от Роберта крепких объятий, но вместо этого разбивалась о каменную стену его груди, и радостный смех умирал на моих губах, потому что я видела, как он, нахмурившись, укоризненно смотрит на меня, и слезы выступали на моих глазах.

Кое-что я не могла уже изменить – с тех пор Роберт всегда, глядя на меня, видел лишь ту крепкую, босую и грязную простушку, что бежала к нему, запыхавшаяся и румяная, с которой ветер срывал шляпу и трепал ее высвободившиеся буйные кудри. Этот образ навеки отпечатался в его памяти, и изменить это я была уже не в силах. Даже когда я благоухала цветочными ароматами, надевала алые шелка, украшала нитями жемчуга шею и красиво укладывала свои золотые, завитые в локоны волосы, переплетая их розовыми цветами и жемчугами, он не мог забыть ту босую деревенскую замарашку.

Вскоре я поняла, что если бы проводила время в праздном безделье и наряжалась в роскошные туалеты, словно придворная дама, не знающая, чем бы ей заняться, и вечно сидящая у окна, надеясь на то, что супруг галопом прискачет во двор ее дома, если бы занималась лишь вышиванием и чтением книг, которые решила освоить, чтобы хоть немного приблизиться к Роберту, то печаль утащила бы меня ко дну, словно камень, повешенный на шею утопленному. Ожидание, пустые надежды и горестные стенания – я бы попросту не смогла этого пережить, если бы сидела и ничего не делала. Меня воспитывали иначе, я была убеждена, что праздность – от лукавого. Мне нужно было находиться повсюду, брать на себя всю посильную работу, ведь благодаря этому наступали те благословенные моменты, когда за бесконечной чередою дел я почти забывала. Я помогала слугам собирать яблоки для сидра или солить мясо на зиму – хотя позже Пирто и бранила меня за это, потому как соль портила мою кожу, оставляя на руках красные воспаленные пятна, и смазывала мои пальцы питательными маслами, чтобы они стали нежными, как прежде; я плечом к плечу со слугами давила в большом деревянном корыте деревянным же молотком черные, прогнившие лесные яблоки. Из них получают очень кислый сок, а сок этот мы использовали для мариновки запасов на зиму. Но все равно я вздрагивала порой, словно ребенок, проснувшийся в своей постели от раскатов грома в тишине ночи, осознавая вдруг, что многие часы не вспоминала о Роберте. Такими и были лучшие мои дни, которые изредка превращались в худшие, – когда Роберт неожиданно решал навестить свою супругу.

Мне намного больше нравилось, когда он приезжал после наступления темноты; все домочадцы уже спали, и только я ждала своего мужа, лежа обнаженной под одеялом и распустив волосы так, чтобы они расплескались по всей подушке. «Мой златокудрый алебастровый ангел», – называл меня Роберт, и я чувствовала, что голос его дрожит от страсти. Хоть у меня и было бесчисленное множество прекрасных ночных рубашек, халатов и белья, от тончайших газовых, украшенных розовым или белым кружевом, до роскошных бархатных убранств, вышитых золотом и серебром, я всегда ложилась спать нагой, когда знала, что Роберт приедет. Он обрадуется, забравшись под одеяло, и бросится в мои объятия. Иногда он был со мной таким же нежным и пылким, как тот юноша, который когда-то решил подарить мне свое сердце. И тогда в моей душе снова зарождался слабый огонек надежды, разгоравшийся как раз в тот самый момент, когда он решал погасить мое пламя своими холодными словами – мол, ему уже пора и таков его долг придворного мужа – или даже простым мановением руки. Он никогда не понимал – или ему было просто все равно? – хоть я и пыталась донести до него эту мысль, заставить понять, что после каждого раза, когда он поступал так, мне становилось все сложнее верить и доверять ему. Он мог передумать в любую секунду – уже на рассвете, через два дня, две недели или даже через два месяца, так как же я могла знать, что у него на уме, чему могу верить? Он оставлял меня в смятении, я постоянно чувствовала себя потерянной и неуверенной, пытаясь докопаться до правды, – будто в жмурки играла. И хотя я всегда надеялась, что ему можно верить, и мечтала об этом, постепенно слова его утратили для меня всякий вес, его страстные обещания стали легче перышек, которые так легко могут взмыть ввысь, влекомые легчайшим дуновением ветра.

Я знала, что кое-что очень важное изменилось во время одного из его визитов на втором году нашей супружеской жизни. Опершись на его руку, я радостно проследовала за ним наверх, где с гордостью и восхищением показала ему новые роскошные парчовые постельные принадлежности – покрывало и полог для балдахина. Я их вышила собственными руками для своей – нашей – кровати золотистыми лютиками, пышным цветом расцветшими на зеленой поляне ткани. «В память о том дне, когда мы впервые любили друг друга там, на лугу», – пояснила я, прильнув к груди мужа в надежде на то, что он опустит меня на наше чудесное ложе.

Досадливо вздохнув, Роберт высвободился из моих объятий и ушел в другой конец комнаты, где устроился в кресле у огня и начал стягивать с себя грязные сапоги.

– Об этом можешь мне не напоминать, Эми! – буквально прорычал он, вскакивая, и бросил один сапог на пол с такой силой, что зазвенела серебряная шпора, а слякотные брызги полетели прямо на меховой коврик. – Трудно забыть того семнадцатилетнего мальчишку, которым я был… И то, как я думал членом, а не головой! Надо было покувыркаться с тобой на сеновале – и дело с концом! А я…

Он злобно засопел, плюхнулся в кресло и прикрыл веки. Пальцы его впились в подлокотники кресла так, что побелели костяшки; он как будто боролся с собой, пытался сдержаться, чтобы не натворить бед. Затем тяжело вздохнул и открыл глаза.

– Ты получила свое золотое кольцо, Эми, довольствуйся этим и прекрати ныть о том, о чем я с радостью позабыл бы. Между прочим, я терпеть не могу лютики – они такие… обыкновенные!

Из моей головы вдруг разом улетучились все мысли, как будто их унес сильный быстрокрылый ветер; я задыхалась, никак не могла прийти в себя, словно он ударил меня в живот. В теле моем схватились в чудовищной битве пламя и лед. В глазах потемнело, я утратила способность видеть! В кромешной тьме лишь цветные искры летали перед моими глазами, я до смерти испугалась – мне казалось, что я ослепла. Но я не могла произнести ни слова, не могла сказать Роберту, что чувствую, что со мной происходит, в моем горле словно закрылась незримая дверца, которая не давала сбивчивому потоку слов вырваться наружу. Когда Роберт увидел, как дрожат мои губы и как слезы струятся по моему лицу, он громко выругался, снова натянул сапоги и бросился прочь из комнаты, оглушительно хлопнув дверью.

Позже, лежа ночью одна в постели, я накрылась с головой одеялом и долго еще всхлипывала от обиды, хотя мои распухшие глаза и заболели уже от неустанных рыданий. И он пришел ко мне, усыпал мое лицо поцелуями и подарил отрез бледно-голубого шелка и чудное кружево, желтое, словно солнце на фоне синего небосвода, и подходящего по цвету для отделки шелка. Сказал, что хочет, чтобы я порадовала себя новым нарядом, и попросил прощения, объяснив свой поступок тем, что в порыве злости наговорил мне того, чего мне никогда не понять, и что «нечего забивать свою хорошенькую головку всякими глупостями». Он положил меня на спину и покрыл мое тело поцелуями, а после мы так страстно и нежно любили друг друга, что я искренне поверила в то, что он действительно не хотел обидеть меня и что по-прежнему любит; мне хотелось думать тогда, что он и вправду просто не сумел скрыть своих эмоций и сорвал зло на мне, самом близком ему человеке, который верил ему и готов был делить с ним и горе и радость. Через какое-то время я уже и не сомневалась, что попросту попала под горячую руку.