Я описала ей тот памятный луг в Сайдерстоуне, и она нарисовала меня гуляющей по нему босиком и купающейся в любви и солнечном свете, с огромным букетом лютиков в руках и развевающимися распущенными волосами. Вечером, накануне своего отъезда, Роберт попросил, чтобы на этом портрете рядом со мной она изобразила еще и гусыню с золотым бантом, которая ест с моих рук. Когда мы с Робертом и Лавинией сидели у камина после ужина, муж поведал художнице историю о том, как я спасла жизнь несчастной птице.

– Это – шедевр, лучшая моя работа, – объявила Лавиния, показывая мне наконец законченный ею портрет.

Роберта на тот момент не было дома уже много недель, и мне захотелось, чтобы и он увидел эту счастливую девушку на портрете, которая, казалось, вот-вот выйдет из золотой рамы и бросится в объятия своего возлюбленного. На лице ее явственно читались искреннее глубокое чувство и пылкая страсть.

– Неужели это я? – ахнула я от удивления, стоя перед картиной, и подняла руку, захотев коснуться этих ярких красок, но тут же нерешительно ее опустила, боясь их смазать. – В душе я именно такая! Спасибо, Лавиния, не знаю, как тебя и благодарить! Теперь наше чувство будет жить вечно, и стоит ему лишь начать увядать, я сразу взгляну на этот портрет, и страсть тут же вспыхнет с новой силой. Спасибо тебе!

Эта картина мне нравилась гораздо больше, чем та миниатюра, которую забрал с собой Роберт, чтобы хранить мой образ у своего сердца, под одеждой, повесив медальон с моим портретом на атласную цепочку, что я сплела для него из лент для волос. Я подумала, что молодая женщина, изображенная на лазурном фоне, выглядит слишком серьезной, степенной и даже печальной, глазам ее и губам будто были чужды смех и даже улыбки. «Неужели это и правда я?» – сорвалось с моих уст прежде, чем я успела прикусить язык. Лавиния заметила, что я несколько разочарована, и решила, что в этом есть ее вина, хотя рисунок был выполнен очень точно. Без улыбки, всегда играющей на моих губах, мой нос казался чуть великоватым, а рот – наоборот, слишком маленьким, отчего создавалось впечатление, будто я чем-то недовольна. Глаза мои казались пустыми, безучастными и скорее серыми, чем зелеными. В них не было обычных моих жизнерадостности и огня. Я выглядела такой холодной, отстраненной и чужой, что портрет представлялся неудачным, ведь на самом деле я была очень теплой, открытой и дружелюбной. Пусть я и казалась несколько застенчивой, это так, но меня нельзя было назвать неприступной, мне всегда хотелось нравиться людям. Я боялась, что все, кому Роберт покажет эту миниатюру, решат, что он женился на глупой и мрачной женщине, чья постель всегда холодна, как могила.

Теперь, когда слишком поздно было уже что-то менять, элегантное темное платье казалось мне неудачным выбором, оно больше походило на траурный наряд. Лучше бы я надела один из приличествующих молодым женщинам нарядов – алый, небесно-голубой или ярко-зеленый или даже облачилась в любимые свои желтые цвета, солнечные, словно лютики. Я была сентиментальной юной невестой, и приданое мое пестрело роскошными платьями, украшенными вышивкой в виде сердец, цветов и любовных узлов. У меня даже было чудесное белое платье, расшитое роскошными купидончиками, сердцами и стрелами из красного и розового шелка. Нужно было надеть один из этих туалетов, они бы показали мой истинный характер – характер девчонки, витающей в розовых облаках любви, а не степенной и элегантной леди, которой я пыталась стать. И не стоило напускать на себя такой серьезный вид – из-за этого лицо мое казалось лицом незнакомки, привыкшей то и дело вертеться перед зеркалом. Даже Пирто, увидев миниатюру, наморщила лоб и спросила: «Где же твоя улыбка, милая моя? Ты здесь совсем на себя не похожа!»

Если бы я была суеверной, то непременно нашла бы сходство между той, что была изображена на этом портрете, и печальной женщиной, которой я в конце концов стала.

Когда большой портрет был окончен, Лавиния собрала свои краски и поспешила ко двору, где ее ожидала щедрая награда, а я снова осталась только в обществе слуг. Несмотря на все мои обеспокоенные письма, полные тоски и печали, Роберт очень уклончиво отвечал на вопросы о том, когда он вернется домой или пришлет за мной. Он попросту не мог – или не хотел – ничего обещать. Я же бесцельно бродила по песчаному пляжу, совсем одна, наблюдала за серыми волнами, накатывающимися на берег, слушала крики чаек над своей головой, иногда собирала ракушки, вспоминая те счастливые дни, когда мы бродили здесь с Робертом и любили друг друга. От этого мое одиночество становилось еще тяжелее.

Две недели спустя, когда я совсем устала ждать и отчаялась, я вскочила с постели прямо посреди ночи, растолкала Пирто и велела:

– Собирай мои вещи немедля, мы едем домой, в Стэнфилд-холл!

В родительском доме меня, по крайней мере, будут окружать знакомые лица, там я с легкостью найду себе занятие по душе и мне не нужно будет больше быть печальной и жалкой молодой женой, живущей со слугами и простым народом в Хемсби, о которой уже стали шептаться, будто она чахнет по своему мужу и бродит по берегу с распущенными волосами, развевающимися на ветру. Говорили, что в своем белом платье, расшитом любовными узлами, я похожа на привидение, и я все думала: а не станет ли это и вправду моей судьбой? Что, если моя одинокая тень вернется сюда однажды, поселится на этом берегу и будет целую вечность ждать возвращения Роберта? Я содрогалась от этой мысли и молилась, чтобы она не стала пророческой; после смерти я хотела обрести покой, а не влачить жалкое существование в виде бесприютного духа, обреченного бродить по земле на веки вечные, не зная покоя и отдыха. Для меня такой исход стал бы страшным проклятием, моим личным адом, только без пламени и злых демонов. А вот возвращение к привычным мне обязанностям управительницы имения будет более достойным занятием, чем лить слезы и чахнуть без мужа, представляя прекрасных придворных дам, которые одаривают Роберта очаровательнейшими улыбками и бросают на него призывные взгляды, чем окончательно лишая себя сна и покоя. Так что я собрала вещи и отправилась в отчий дом.

Эми Робсарт Дадли Стэнфилд-холл близ Ваймондхэма, графство Норфолк, и поместье Сайдерстоун, графство Норфолк, сентябрь 1550 – май 1553 года

Следующие три года текли медленно, со скоростью улитки, ползущей по стеклу. И каждый раз тоскливое ожидание чуда вознаграждалось лишь короткими, проходящими в спешке, визитами Роберта. Он всегда привозил с собой дорогие подарки, думая, наверное, что щедрые подношения искупят его вину за постоянное отсутствие дома. Но его натянутая улыбка и потерянный вид ясно говорили о том, что, хоть телом он и со мной, его мысли на самом деле витают где-то далеко-далеко. Он прилетал домой, словно вихрь, и так же быстро испарялся, и я снова оставалась чахнуть в поместье одна.

Он никогда не приезжал на праздники, даже на Рождество. Говорил, что в это время особенно нужен при дворе, правда, всегда присылал подарки – щедрые и расточительные – абсолютно всем, даже слугам, но не удостаивал нас своим присутствием. Король и его отец рассчитывали на моего мужа, на его помощь в организации торжеств. Так что, пытаясь скрыть свое горе и улыбаясь, я из последних сил сдерживала слезы, чтобы не разрыдаться всем на потеху, и каждый год проводила канун Рождества и Нового года в полном одиночестве, без своего супруга.