Тех, у кого было наработано и напечатано достаточно литературной продукции, спасало от обвинения в тунеядстве членство в Группкоме литераторов при издательстве «Художественная литература». Я там состояла какое-то время. Группком был домашний, попроще, почеловечнее, чем похожий на министерство Союз писателей, но не обеспечивал льгот. А Союз писателей – езди в дома творчества в Коктебель, Переделкино, Малеевку, Ялту, ходи в Дом литераторов – писательский клуб, куда стремилась вся Москва, прикрепляйся к спецполи кли нике, где нет очередей. Но надо было на многое закрывать глаза. СП, задуманный ещё в XIX веке Достоевским профессиональный союз, в советское время ни разу никого не спас и не защитил, зато приложил руку к уничтожению, а, главное, обеспечивал кому надо контроль над литературой. СП насчитывал тысячи членов. Спрашивается, могло ли быть в одной, даже такой необъятной, как СССР, стране чуть не десять тысяч настоящих писателей? Здравый смысл подсказывает: нет! Секция переводчиков – около 200 членов – была самая качественная, образованная, не случайно над ней нет-нет да и нависала угроза роспуска. В моё время спасал её от этого руководитель секции Лев Гинзбург, человек-парадокс: блистательный переводчик немецкой поэзии и верный слуга режима.

Он, как Г., тоже попытался согнуть меня в бараний рог: пришёл домой уговаривать не мешать ему громить, по заданию секретариата, «Метрополь» – своевольный неподцензурный альманах во главе с Василием Аксёновым.

– Но, Лёва! Альманах засекречен, ты же даже не дал нам его почитать! И ещё: советую не ездить в Малеевку уговаривать Семёна Липкина выйти из альманаха, он тебя прогонит!

Старик, действительно, не пустил его на порог, да ещё при свидетелях. Натерпелся позора наш Лёва…

Словом, было в этой тихой гавани, где укрылись мы, free-lance, лица свободной профессии, немало двусмысленного. Графоманы и проходимцы чувствовали себя в ней привольно, а порядочные люди… Если даже Булата Окуджаву, российскую совесть, заставили печатно отречься от иностранной публикации его стихов!

Ещё более двусмысленной была моя новая роль на поприще укрепления культурных связей между СССР и Италией: я стала на многие годы престижной переводчицей Министерства культуры и Общества дружбы СССР-Италия. Когда приезжали почётные гости, перед которыми Екатерина Алексеевна Фурцева и Лев Михайлович Капалет хотели козырнуть, мол, смотрите, какие мы культурные, какой уровень, – я изображала этакую гейшу, умеющую поддержать разговор на любую тему и переводить – хочешь синхронно, хочешь последовательно, а в зрительном зале и на многолюдном заседании путём «chuchotage», синхронно шёпотом.

Таким образом, раза три-четыре в году, а то и чаще, я бросала на неделю-десять дней свой верстак и с утра до поздней ночи составляла компанию директору Ла Скалы Гирингелли, художнику Гуттузо, скульптору Мандзу, композитору Ноно, архитектору Греготти, искусствоведу Бранди, режиссёру Скуарцине, дирижёру Аббадо, певице Тибальди, импресарио Эми Мореско и другим, всех не перечесть.

Почему я согласилась? Не корысти ради, конечно. Цена за этот непростой труд была 3 (три!) рубля в день, чисто символическая. (Паоло Грасси настаивал, чтобы я за гастроли Ла Скалы получила сколько полагалось, но это было бы по-чёрному, и я сказала нет).

Жизнь литературного переводчика – заведомо жизнь отшельника. До тех пор пока я совмещала перевод с преподаванием, она была вполне гармоничной, но когда засела дома… Помимо всего прочего, поскольку в Италию меня не пускали, мне нужна была моя little Italy – для языка, для минимального знания страны, иначе как переводить? Долгое время главным кладезем премудрости была для меня «Unità», единственная в продаже итальянская газета. В глубине души я к тому же считала, что могу быть источником правды о советской жизни: кто бы ни был итальянский гость, я всегда говорила то, что думала и знала, без оглядки на натыканные всюду микрофоны. Ещё Некрасов утверждал: «Кто живёт без печали и гнева, Тот не любит отчизны своей…». Говорила, разъясняла, долго не догадываясь, что тем самым становлюсь «utile idiota», полезной властям идиоткой, ибо создаю у итальянцев иллюзию, будто у нас существует свобода слова. А время было какое? Хрущёвская оттепель кончилась, началось гробовое, застойное брежневское двадцатилетие, с отрыжками сталинизма. Хрущёв сидел на даче. Раскинув на покое мозгами, сообразил, что наломал дров на выставке в Манеже (кричал перед картиной Фалька: «вы все пидерасы»), и стал вызывать к себе несправедливо обиженных, вроде Эрнста Неизвестного, – каяться и просить у них прощения. Свободного времени было вволю, и он диктовал зятю свои безграмотные, но искренние мемуары, – вон они стоят у меня на полке, два карманных тамиздатовских томика.

Когда Хрущёв умер и в кремлёвскую стену бывшие дружки его не пустили, вдова заказала памятник-надгробие для Новодевичьего кладбища никому другому как Неизвестному. Нина Петровна, умница, одобрила метафору скульптора, изобразившего её мужа двуликим Янусом, с одной стороны – светлым, с другой – тёмным, распахнувшим ворота советских лагерей и задушившим Венгерскую революцию.

Привёл меня в чувство режиссёр МХАТа Ефремов. Союзу Обществ Дружбы предстояло принять большую группу театральных деятелей Италии – актёров, режиссёров, театральных критиков, драматургов. Галя Колобова, очень приличный человек в ССОДе, поставила условие: возьмусь, если дадите (!) мне Добровольскую. Дали. Галя созвала несколько главных режиссёров московских театров посоветоваться, какие спектакли показать гостям. Я, естественно, предложила «гвозди сезона» – «Мастера и Маргариту» на Таганке и «Историю лошади» в гастролировавшем в то время в Москве ленинградском театре Товстоногова. Ефремов возмутился:

– С какой стати втирать им очки? Пусть смотрят то, что у нас идёт обычно, то есть дерьмо!

– Тогда при чём тут я? В таком случает обойдётесь без меня… – резонно заметила я. И задумалась.

Но пока недостаточно глубоко: сработала инерция. Вдвоём (помощники только помеха) составили план просмотров, наметили список выступающих на дискуссии, обеспечили синхронный перевод; я мобилизовала членов своего семинара при СП. И мы с Галей провернули такое мероприятие, от которого небу стало жарко.

Ещё в самолёте, подлетая к Москве, театральная братия переругалась, мол, увидите, билеты на Таганку дадут Скуарцине с супругой и другим важным птицам, а нам – шиш… Ах, так?! Любимов внял моей просьбе («для кого-кого, а для итальянцев ничего не пожалею!») и дал вместо утренней репетиции спектакль «Мастер и Маргарита», так что на него попали все итальянцы, приезжие и московские, плюс наши с Галей друзья и знакомые.

Мой друг Валя, Валентин Николаевич Плучек, главный режиссёр театра Сатиры, принял нас с распростёртыми объятиями. «А был ли Иван Иванович» Назыма Хикмета у него сняли, «Тёркина на том свете» Твардовского – тоже, «Самоубийцу» Эрдмана допустили только до прогона, но добротный спектакль «Горе от ума» с Андреем Мироновым – Чацким мы всё же ухватили.

На обеде в ВТО мне очень кстати встретился Товстоногов:

– Георгий Александрович! Любимов устроил итальянцам специальный утренник, а на «Историю лошади» у нас только 14 билетов…