– Что это?

Костек и Василь умолкли. Это было что-то механическое, наподобие трактора, какого-то двигателя, но ведь не здесь же, не на вершине, возможно, где-то внизу, но почему так быстро перемещается? Звук то стихал, то опять его было слышно, а потом он начал приближаться, и Гонсер подскочил как ужаленный. Ворон тоже взлетел.

– Ребята! Вертолет!

Это было как удар током. Как удар током в воде, когда он поражает все тело. Кто-то затаптывал огонь, все закрывали рюкзаки, а Костек оглушительным шепотом приказывал:

– Вниз, курва, вниз! Смываемся с этой лысины! – и первым побежал с рюкзаком в руке, а жесткий этот гул становился все отчетливей, словно большая черная машина – так мысленно я представлял себе вертолет – вот-вот покажется над кронами деревьев, растущих на склоне, по которому мы пришли.

Потому что стрекотание доносилось именно оттуда. Передо мной бежал Малыш с топором в руке. Я не видел ничего, кроме развевающихся оранжевых лямок его рюкзака. Как флажки, точь-в-точь как флажки, идеальная цель, вертелось у меня в голове. И прежде чем у меня перехватило дыхание, начался наклон.

Я рушился вниз. На ногах я еще держался, но порой спуск смахивал на обычное падение. Начались деревья. Я несся между ними, слыша только треск и оглушительный, прямо-таки рвущийся в небо шорох снега, шипение, когда он расступался под подошвами или под моей задницей, но иногда все стихало – это я летел по воздуху. Этот склон был такой же крутой, как и тот. Глина оползала, и я летел вместе с ней, каким-то чудом не сталкиваясь со стволами буков и пихт, и испытывал неимоверный страх, оттого что спуск сопровождается таким шумом, хотя те там, в вертолете, если и были способны что услышать, то только атомный взрыв. На каком-то отчаянном повороте, как раз перед огромным истлевшим деревом, земля вдруг расступилась у меня под ногами, и я приземлился среди путаницы корней. И сразу стало тихо. Я прижался к стене ямы. Сердце смолкло, смолкло дыхание. И ничего. Никакого вертолета, никакого гула. Только земля сыпалась мне на голову. И лишь потом я услышал рассыпанные где-то высоко и далеко остатки стрекота.

Я выкарабкался на край ямы, хотя мне очень этого не хотелось. Здесь, в лесу на северном склоне, к свету дня уже подмешивалась синеватость. Откуда-то снизу доносился треск ломающихся веток. Я двинулся в ту сторону, и вскоре за спиной у меня кто-то свистнул. Сверху сползал Гонсер! Мокрый, облепленный глиной. Подталкиваемый весом рюкзака, он с трудом остановился. Оперся на мою руку и, согнувшись, хрипло дышал и откашливался. Наконец он пришел в себя и стал прислушиваться. Я тоже вертел головой.

Остальные, все трое, стояли в молодом ельнике. Мы их не видели. Им пришлось окликнуть нас. Они тоже прислушивались. Так мы стояли долго, очень долго, может несколько минут, пока не заговорил Малыш:

– Черт, куртка у меня была расстегнута. – Он осторожно поднял свитер. Рубашка на правом боку повыше бедра пропиталась кровью. – Наткнулся. Даже не знаю на что. По куртке, быть может, просто скользнуло бы. Чертов свитер.

Похоже, говорил он только для того, чтобы отвлечь собственное внимание. В конце концов он справился с рубашкой и показал нам – белое и красное. Рваная рана сантиметров десять длиной. Может, даже и не глубокая, но рваная. Не очень было видно, где она начинается и где заканчивается.

– М-да, при такой-то массе. Худого бы просто поцарапало. Дайте мне чуток водки.

Костек вытащил недопитую бутылку. Малыш полил на рану, а остатки выпил.

– Чтобы не потерять сознание.

Бандурко тупо смотрел на кровь и бормотал:

– Ну невезуха, ну невезуха… Надо бы перевязать чем-нибудь. А у меня ничего нет, все сперли.

Гонсер достал розовое полотенце:

– В принципе оно чистое. Я им ни разу не вытирался.

– А как им перевязаться? Тюрбан, что ли, сделать?

Кое-как мы его перевязали. Разорвали полотенце на полосы, и что-то получилось. Малыш опустил свитер. Мы помогли ему надеть рюкзак.

– Может, этот геликоптер случайно пролетал тут? – Василю необходимо было утешение.

– Может, случайно, а может, нет, – ответил я. – Какая разница.

– Уже смеркается. Нас определенно не видели. К тому же над этой вершиной он не пролетал. Если бы они нас заметили, то повисли бы над головами. Ведь верно?

– Не беспокойся, Василь. Это было бы слишком большой удачей. Облава, радио, десант. Но проехало. Понимаю, тебе бы хотелось, чтобы так было, только это не тот случай. Лесники иногда нанимают машину, чтобы сверху подсчитать, сколько зверя бродит у них. Я читал об этом, есть такой журнал «Польский охотник».

Малыш действительно много читал, причем всякую чушь. Каталоги летающих моделей, атлас растений, списки дурацких изобретений, комиксы и порнографические журналы. Когда-то он даже купил датско-польский словарь.

– Хочу знать, о чем они говорят, когда трахаются, – объяснял он. Но через два дня отнес словарь в букинистический. – Ничего интересного.

И сейчас, словно потеря крови оживила его, он начал нас подгонять, говорить, чтоб мы поторапливались, потому как уже темнеет, надо куда-то Добраться. Если мы не хотим провести ночь в какой-нибудь яме. Мы не хотели. Небо приобрело темно-лазоревый цвет, а на западе у выхода из долины лохмотья облаков загорались золотисто-багряным огнем. Мороз начинал пощипывать. Предводитель Костек молчал, Василь тоже, и тогда я сказал, что неплохо было бы устроиться на ночлег где-нибудь в тепле, потому как Гонсер, да и вообще. Я чувствовал, что все думают о том же самом, и у Василя развязался язык:

– Тут рядом эта деревня Хучиска… можно бы рискнуть. Прошлым летом я там проходил. Дома стоят далеко друг от друга. Я уже говорил, это польская деревня. Поэтому она разбросана, не то что русские, там хата к хате лепится. Если попроситься в дом на отшибе, то никто и знать не будет.

– Кроме хозяина, – бросил Костек.

– Экий ты осторожный стал, – процедил Гонсер.

Но все уже было решено. Лямки рюкзаков мы поправляли на ходу. Бандурко шагал первым. Снег был сыпучий и голубоватый. Наши фигуры – черные. И все вокруг становилось черным – ели, сухие стебли бурьяна, грань леса на вершинах. Только выход из ущелья был залит ярчайшим оранжевым цветом, словно там что-то горело твердым льдистым огнем. Разлохмаченные верхушки деревьев вырисовывались на этом фоне так плоско и четко, как будто были вырезаны из бумаги. У раскаленных облаков основание было вычерчено по линейке, а гребни подобны вспененным гребням волн. За несколько минут они догорели, скорчились, скукожились, обуглились, совсем как края бумажного листа, и небо наполнилось фосфоресцирующим бледно-зеленоватым светом. Мы дошли до края леса. Ущелье открывалось на широкую безлесную долину, и только кусты можжевельника, похожие на фигуры замерзших людей, отбрасывали темно-синие тени. Примерно в километре посреди пологого склона чернели несколько деревьев, и между ними теплился огонек. Точно искорка от только что угасшего неба.