Тем не менее, полагая, что их номер и сейчас прослушивают кагэбэшники, Ставинский начертал пальцем на скатерти стола слово «Стивенсон» и глазами показал Вирджинии на телефон. Она поняла его и заказала междугородный разговор с Москвой. Уже спокойно, без паники она объяснила Джакобу, что произошло, и попросила его приехать утром на Ленинградский вокзал и пробыть с ними несколько часов до их отлета из Москвы. «Мы не хотим больше иметь никаких проблем или инцидентов, Роберт и так себя плохо чувствует». Стивенсон понял ее. Безусловно, если он будет с ними – с Вирджинией и поддельным Вильямсом-Юрышевым, – КГБ трудней затеять какую-нибудь новую провокацию. «Не беспокойтесь, я встречу вас в Москве, на Ленинградском вокзале», – сказал он.

По заснеженным просторам России шел привилегированный экспресс «Красная стрела». До трех часов ночи в его мягких вагонах, в двухместных спальных купе пассажиры пили коньяк и шампанское, играли в карты, флиртовали со случайными попутчицами и проводницами. Официант из вагона-ресторана на тележке развозил по вагонам вино, коньяк, бутерброды с икрой и сервелатом, шоколад и сигареты. К трем часам ночи брожение по вагонам затихло. С сознанием хорошо выполненной работы спал в своем купе майор Незначный. Вчера вечером, пока Вильямсы ужинали в ресторане гостиницы «Европейская», горничная, по заданию Незначного, вошла в их номер, подпорола подкладку пальто Роберта Вильямса и подкладку шубы Вирджинии и вложила туда по нескольку листов тонкой папиросной бумаги с убористым машинописным текстом антисоветского содержания. Теперь в Шереметьевском аэропорту Вильямсам уже не отвертеться от обвинения в антисоветских действиях. В соседних купе храпели генералы и полковники, принявшие перед сном свою дозу коньяка, и железнодорожные шулеры, выудившие у очередной жертвы последнюю сотню. А счастливчики, которым удалось завязать дорожный роман, заперлись в своих купе с соблазнительными попутчицами и проводницами и под стук колес с необузданной жадностью, свойственной всем краткосрочным романам, предавались любви на узких, но таких пружинисто-мягких вагонных полках. К пяти часам утра их пыл иссяк, и теперь уже спал весь поезд – глубоким предутренним сном. Коридоры вагонов были пусты, лишь изредка по их ковровым дорожкам пробегали в туалет полуодетые женщины да в тамбуре третьего вагона перепивший молоденький лейтенант блевал на проносящиеся под вагонами заснеженные шпалы.

К шести утихли и эти признаки жизни, и только три человека во всем поезде не смыкали глаз. В пятом вагоне, в купе номер семь, Вирджиния и Ставинский сидели друг подле друга, даже не в обнимку, а только держа друг друга за руки. Они разговаривали глазами. В шесть десять Ставинский со вздохом встал и вмеcте с ним рывком поднялась Вирджиния. Обнявшись, они простояли молча еще две минуты. Грохотали под ними колеса поезда. Во взгляде Вирджинии было какое-то колебание, словно она хотела сказать Ставинскому что-то важное, но не решалась. Паровозный гудок, как внутренний сигнал, заставил Вирджинию оттолкнуть Ставинского от себя. «Иди…» – сказала она ему беззвучно. Он неслышно открыл дверь в коридор. Прислушался.

Ни одной живой души не было в коридоре. Последний взгляд на Вирджинию и… Как робкий пловец на глазах у любимой женщины ныряет со скалы в воду, Ставинский вдохнул воздух и вышел в коридор. Сквозь холодный тамбур в шестой вагон, мимо первого, второго, третьего купе… У третьего купе задержался, прислушался. Но ни звука не было за дверью, и он пошел дальше – в седьмой вагон-ресторан. Там было пусто, только заспанный грузин-буфетчик раскладывал красную икру на кусочки хлеба – готовил бутерброды. «Тии! – сказал ему по-английски Ставинский и добавил на нарочито ломаном русском: – Тсай… Ту, два…» Потом, держа в руке два металлических подстаканника с двумя стаканами горячего чая, Ставинский вернулся в шестой вагон. В глазах любого встречного он выглядел бы сейчас обычным полусонным пассажиром, который несет в свое купе утренний чай. Но даже эту интермедию не перед кем было разыгрывать – коридор вагона был абсолютно пуст. Ставинский остановился перед дверью третьего купе. Сердце грохотало громче вагонных колес. Ставинский прислушался – снова ни звука за этой дверью. Что ж, если там нет Юрышева, он изобразит случайную ошибку полусонного пассажира. И мечтая в душе именно о том, чтобы за дверью оказался вовсе не Юрышев, а совсем другие люди, Ставинский медленно нажал дверную ручку и потянул дверь вправо. Она поддалась и послушно откатилась. В купе было темно, но свет из коридора осветил пустую верхнюю полку и одетую мужскую фигуру на нижней. Этот мужчина лежал с закрытыми глазами, но одного взгляда было достаточно, чтобы Ставинский узнал в нем себя, Ставинского. Он вошел в купе и тихо закрыл за собой дверь, нащупал рукой выключатель и включил свет. Прямой, жесткий взгляд Юрышева встретил его при этом свете. И в ту же минуту этот взгляд выразил недоумение, потом изумление – Юрышев узнал в нем себя, Юрышева. Это изумление заставило его сесть на полке. Он был одет в потертую кожаную, на меховой подкладке куртку, старые охотничьи сапоги и теплые брюки. Под столиком стоял туго набитый рюкзак. Ставинский поставил на столик подстаканники с позванивающими в стаканах ложечками и сказал негромко, почти шепотом:

– Здравствуйте. У нас есть две-три минуты на все. Слушайте и запоминайте. С этой минуты вы становитесь мной, американским туристом и зубным врачом из Вашингтона Робертом Вильямсом. В седьмом купе пятого вагона вас ждет моя, а теперь ваша жена Вирджиния. Сегодня утром вы с ней по моим документам улетаете в Америку. Все. Переодевайтесь в мой костюм… – И Ставинский стал раздеваться. – Да! Самое главное – вот это. – Он снял с шеи шарф и марлевый компресс. – У вас ангина, и поэтому вы не можете произнести ни слова. Все будет говорить Вирджиния, а вы не открываете и рта. Вы знаете английский?

– Читаю свободно, по говорю плохо – нет практики… – ответил Юрышев с хрипотцой.

– Что у вас с голосом? – спросил Ставинский.

– Семь лет назад в армейском госпитале мне сняли опухоль с голосовых связок, с тех пор хриплю. Как по-вашему, на Западе это могут вылечить?

– Это нигде пока не лечат, говорю вам как полуврач, – усмехнулся Ставинский. – Итак? Перед вылетом вы должны нажраться льда, чтобы гланды распухли, как при настоящей ангине. Потому что на таможне может быть медицинский осмотр. Лед есть в гостинице, в нашем номере, в холодильнике. И вот мой шарф и повязка – забинтуйте горло, как у меня…

Юрышев беспрекословно менялся с ним одеждой – вплоть до носков. Надев туфли, он поморщился.

– Жмут? – спросил Ставинский.

– Немножко…

– Потерпите. В моем чемодане у Вирджинии есть туфли на размер больше – это мы предусмотрели. Все. Гуд лак в Америке!

– А вы будете работать вместо меня в Генштабе? – вдруг спросил Юрышев, прекратив переодеваться.

– Нет. Я сумасшедший, но не настолько. Утром я первым же поездом уеду из Москвы. Одевайтесь! Кажется, я вам все сказал. Вы – Роберт Вильямс с простуженным горлом, ваша жена Вирджиния в седьмом купе пятого вагона. Берите этот чай и идите полусонной походкой. В Москве на вокзале вас встретит Стивенсон. Он будет с вами до отлета. И вот что: не вздумайте клеить мою жену – я к ней вернусь! Вы поняли?