Что это была за девочка и кто ее убил, так и осталось тайной. Полицейские допросили всех местных жителей. Как-то вечером они пришли в Лисью Поляну, и Памела с Урсулой буквально свешивались с перил, пытаясь разобрать, что говорилось внизу. Из подслушанного следовало, что деревенский люд вне подозрений и что с ребенком делали «страшные вещи».

Похороны состоялись в последний день старого года, но перед тем викарий окрестил девочку: тайна тайной, однако люди всей деревней порешили, что хоронить дитя безымянным негоже. Никто потом не мог вспомнить, как возникло имя Анджела, но оно, по общему мнению, подошло как нельзя лучше. Хоронили малышку чуть ли не всем миром; по своим родным многие не рыдали так горько, как по ней. В воздухе витала скорбь, но страха не было, и Памела с Урсулой часто задумывались, почему всех односельчан заведомо сочли невиновными.

После того случая не только леди Донт лишилась душевного покоя. Сильви просто не находила себе места — скорее, как можно было подумать, от злости, нежели от скорби.

— Дело даже не в том, — кипела она, — что произошло убийство, хотя, видит Бог, это ужасно, а в том, что ребенка никто не хватился!

Тедди потом долго мучился ночными кошмарами и среди ночи залезал под одеяло к Урсуле. Их двоих навсегда связала та страшная находка: это они первыми увидели маленькие ножки, голые и босые, в синяках и ссадинах, забросанные мертвыми ветками вяза, и тело, укутанное, как саваном, холодным покровом опавшей листвы.

11 февраля 1926 года.

— Чудесные шестнадцать лет, — сказал Хью, целуя дочку. — С днем рождения, медвежонок. У тебя вся жизнь впереди.

Урсула по-прежнему считала, что немалый кусок жизни уже позади, но приучила себя помалкивать.

Они давно запланировали поездку в лондонский отель «Беркли», который славился изысканными чаепитиями. Но Памела во время хоккейного матча вывихнула лодыжку, а Сильви еще не полностью оправилась от плеврита, из-за которого ей даже пришлось на сутки перебраться в деревенский лазарет. («Подозреваю, что у меня мамины легкие» — эта реплика еще долго смешила Тедди.) А Джимми, подверженный простудам, не успел окрепнуть после очередной ангины.

— Мор на них напал, — сказала миссис Гловер, взбивая масло с сахаром для торта. — Кто следующий, хотелось бы знать.

— Охота им тащиться в какую-то гостиницу, чтоб только чаю попить, — проворчала Бриджет. — Здесь-то что, хуже?

— Лучше, — ответила миссис Гловер.

Хотя, конечно, ни Бриджет, ни миссис Гловер не получили приглашения в «Беркли», а Бриджет и вовсе не бывала в лондонских и, если уж на то пошло, ни в каких других отелях, разве что заглянула одним глазком в вестибюль «Шелбурна», когда ждала посадки на паром в ирландском порту Данлири, чтобы отправиться в Англию, «сто лет назад». Миссис Гловер, напротив, заявляла, что «прекрасно знает» манчестерский отель «Мидленд», куда один из ее бесчисленных племянников «не однажды» приглашал их с сестрой на ужин.

Так получилось, что на эти выходные домой приехал Морис, который совсем забыл («Можно подумать, он когда-нибудь знал», — бросила Памела), что попал как раз на день рождения Урсулы. Он изучал право в оксфордском Баллиол-колледже и был студентом последнего курса, отчего, по мнению Памелы, «заносился еще больше прежнего». Похоже, родители тоже не особенно его жаловали.

— Он — мой? Это точно? — Урсула своими ушами слышала, как Хью допытывался у Сильви. — У тебя, случаем, ничего не было с этим занудой из Галифакса, с владельцем фабрики?

— Ну у тебя и память! — рассмеялась Сильви.

Памела, оторвавшись от учебников, сделала прелестную открытку — коллаж из цветов, вырезанных из журналов Бриджет, а вдобавок испекла свое знаменитое (по крайней мере, в пределах Лисьей Поляны) печенье «малютка».

Она готовилась к поступлению в Гертонский колледж Кембриджа.

— Героиня Гертона, — повторяла она с огоньком в глазах. — Подумать только.

Они учились в одной школе, но Урсула — классом младше. Лучше всего ей давались древние языки. Сильви говорила, что не видит смысла в изучении латыни и греческого (сама она никогда ими не занималась и, видимо, чувствовала, что это пробел). А Урсулу как раз привлекали те слова, в которых слышался шепот древних некрополей («Хочешь сказать „погост“ — так и говори», — негодовала миссис Гловер).

На день рождения пригласили Милли Шоукросс; она пришла заблаговременно, оживленная как всегда. В подарок Урсуле она принесла набор милых бархатных ленточек для волос, купленных на карманные деньги в галантерейной лавке. («Чтобы неповадно было косы обрезать», — с удовлетворением поддел Урсулу отец.)

Морис привез с собой двух приятелей: Гилберта и какого-то американца Хауарда («Зовите меня, как все, — Хауи»); гостей пришлось уложить на единственной кровати в гостевой спальне, отчего Сильви, судя по всему, занервничала.

— Ложитесь валетом, — резко сказала она. — Или же один из вас может перейти в мансарду — на раскладушку в «Депо». — Так у них в доме называлась бывшая спальня миссис Гловер, которую теперь занимала игрушечная железная дорога Тедди.

Джимми тоже был допущен к паровозикам.

— Шестерит на тебя, да? — уточнил Хауи у Тедди и при этом так взъерошил волосенки Джимми, что едва не сбил того с ног.

Американское происхождение Хауи придавало ему особый шик, хотя Гилберт был куда интереснее: мечтательный, яркий, ни дать ни взять киноактер. И его имя, Гилберт Армстронг, и положение его отца (судья Верховного суда), и образование (независимая школа Стоу{51}) — все указывало на статус безупречного англичанина, однако его мать происходила из старинного рода испанских грандов. («Цыгане», — заключила миссис Гловер, которая считала таковыми почти всех иностранцев.)

— Надо же, — шепнула Милли Урсуле, — до нас снизошли сами боги. — Сцепив перед собой пальцы, она подергала локтями, как крылышками.

— К Морису это не относится, — ответила Урсула. — Кто всем действует на нервы, того живо турнут с Олимпа.

— Самомнение богов, — проговорила Милли, — какое прекрасное заглавие для романа.

Милли, разумеется, хотела стать писательницей. Или художницей, или певицей, или танцовщицей, или актрисой. Ей подошла бы любая профессия, гарантирующая известность.

— О чем шепчемся, крошки? — спросил Морис.

Морис был весьма чувствителен — кое-кто даже сказал бы «сверхчувствителен» — к критике.

— О тебе, — ответила Урсула.

Морис пользовался большим успехом у девушек, что вызывало бесконечное удивление женской половины семейства. Да, у него были светлые, будто уложенные в парикмахерской волосы и — благодаря занятиям греблей — накачанные мускулы, а обаяния — ни на грош.

Гилберт тем временем целовал ручку Сильви («Ах, — прошептала Милли, — непревзойденная галантность»).