– Он же косит одним глазом! – с веселым негодованием восклицала она. – Интересно, чем его родители кормят? Такой маленький, а уже такой жирный! – И тут же, без перехода, добавила: – Ну, у меня внуков нет, потому что нет детей, но своего мужа я вам покажу!

Все захлопали в ладоши. Мое виски и привезенное Лурсом из Шаранты пино подогрели атмосферу даже быстрее, чем предполагалось. Люс порылась у себя в сумочке и достала снимок. Мы дружно склонились над карточкой.

– Это у нас в саду, возле дома, – уточнила Люс.

Ее мужа звали Катрин. На фото она стояла в бикини и поливала себя из садового шланга.

– О! – не удержался Жан. – Лично мне твой муж очень нравится.

– Но-но! – одернула его Люс и пнула кулаком в живот.

Она хотела, чтобы между нами с самого начала установилась полная ясность, хотя для всех остальных время личных признаний придет позже. В тот первый вечер мы не задавались вопросами типа «Кем мы стали» или «Как мы распорядились своей жизнью». Мы интересовались друг у друга: «А что делает такой-то?» – и без конца спрашивали: «А ты помнишь, как мы?…» Никогда не думал, что подобная болтовня может принести столько радости. Мы не забыли никого и ничего: ни папашу Пифагора, ни нашу революцию, ни Германию, ни наши вечеринки – как неудачные, так и чересчур удачные. Мы перебивали друг друга, спорили по поводу самой точной версии давних событий и хохотали как безумные. К двум часам ночи у нас от смеха заболели челюсти, и мы разошлись по своим комнатам, опьяненные восторгом, воспоминаниями и вином.

Мара ночевала на первом этаже, как и я. Наши спальни разделял небольшой коридор и общая ванная комната. Я сознавал, что согласился спать внизу не столько ради того, чтобы оставить друзьям более удобные спальни второго этажа, сколько в надежде, что моей соседкой будет Мара и весь первый этаж окажется нашим.

– Я первая займу ванную, хорошо? – спросила она. – Потом я тебе постучу.

Я не возражал. Через десять минут она и правда постучала ко мне и сказала, что путь свободен. Я вышел из своей комнаты. Дверь ее спальни была закрыта. Из-за нее не доносилось ни единого звука. В ванной витал аромат ее духов.

Так завершился первый день нашей встречи.

В восемь утра я вышел на кухню и обнаружил, что Люс и Лурс разгружают посудомоечную машину. Лурс был босиком и в шортах, как накануне, Люс – в пижаме. Лурс держал в руках две тарелки, Люс – чашки. Они стояли не двигаясь и разговаривали тихими голосами, как люди, чья непринужденная беседа неожиданно приняла серьезный оборот. Я пожал Лурсу руку и обнял Люс.

– Лурс только что сказал мне, – сообщила она, – что у него три дочери, но старшая покончила с собой. Ты про это знал?

Я не знал – ни про число дочерей, ни про самоубийство одной из них. Я вообще ничего не знал о жизни Лурса. Тот молча кивнул и повернулся к шкафу, чтобы убрать тарелки. Я сказал, что всей душой ему сочувствую.

– А можно я расскажу Сильверу про права? – спросила у него Люс.

Лурс снова кивнул. Она объяснила, что его дочери Валентине было всего восемнадцать и что у нее развилась депрессия из-за того, что она провалила экзамен на получение водительских прав.

Я предложил Лурсу съездить вместе со мной на велосипедах в Ламполь за хлебом, и он согласился. Я оделся потеплее – в этот час на улице еще свежо, а он как был, так и остался в шортах и рубашке. Такой уж у него организм – ему никогда не бывает холодно. Мы молча крутили педали, когда он вдруг заговорил о своей дочери:

– Он заявил ей, что она водит слишком медленно.

– Что, прости?

– Экзаменатор. Он отказал ей в правах только потому, что она ехала недостаточно быстро. Она не нарушила ни одного правила, не сделала ни одной ошибки. Просто ехала медленно.

Я не стал уточнять, как именно она свела счеты с жизнью: бросилась с какого-нибудь местного того моста или повесилась. Я не испытывал ни малейшего желания хранить в мозгу образ Лурса, держащего холодное тело своей дочери, пока кто-то другой перерезает веревку или развязывает узел. Я просто спросил, как он это пережил. Он ответил, что никак. Люди ошибаются, если думают, что подобные испытания делают тебя сильнее. Это неправда. Они делают тебя слабее. Тогда я спросил, не считает ли он, что это у них наследственное, ведь и его мать…

– Конечно, наследственное, – перебил он меня. – Мать, сестра, дочка…

– Сестра? – изумился я. – Разве она тоже?…

– Да. – И он еще раз повторил: – Мать, сестра, дочка…

У них в роду, поведал он, все женщины находятся под властью какого-то проклятия, лишающего их вкуса к жизни. С этим ничего не поделаешь – хорошо еще, две другие его дочери свободны от этого проклятия и с ними все в порядке. Одна из них – фармацевт, вторая работает в мэрии Нанта. Потом он спросил меня про моих детей. Чем они занимаются? Я ответил коротко и машинально, не вникая в собственные слова. У меня из головы не шла картинка, на которой Лурс вынимает из петли свою дочь. До самой булочной в Ламполе мы молчали. Когда мы слезали с велосипедов, я неожиданно для себя самого спросил:

– Как погибла твоя дочь?

– Она повесилась, – ответил он. – В гараже. Я ее нашел.

– Ты был один?

– Нет, жена сразу прибежала. Я держал Валентину, а она перерезала веревку. Но было уже слишком поздно. – Он грустно улыбнулся и добавил: – Вижу, к чему ты клонишь.

Я уставился на него непонимающе.

– Ты, наверное, думаешь, что я – настоящий эксперт по женским самоубийствам. Сначала мать, потом дочка…

Я так изумился, что не нашелся с ответом.

Когда мы возвратились с хлебом и круассанами, все уже встали. Мара была в ажурном бледно-зеленом свитере и узких джинсах; про остальных не знаю – не обратил на них внимания. Я тайком осмотрел ее и решил, что она выглядит очень соблазнительно.

По всей видимости, Люс рассказала им про дочку Лурса; во всяком случае, все казались слегка пришибленными. Впрочем, не исключено, что они просто не выспались. За завтраком к нам вернулось хорошее настроение; мы заговорили о Лурсе и карате. Он признался, что очень рассчитывал на свои первые соревнования в Нанте, чтобы – после оплеухи, полученной в Германии, – показать нам, на что он способен. В результате ему пришлось во второй раз перед нами опозориться, а ведь мы с Жаном проделали из Клермон-Феррана 500 километров в видавшей виды «симке», лишь бы стать свидетелями его триумфа.

– Знаете, сколько длился бой? – спросил он и сам же ответил на свой вопрос: – Семнадцать секунд!

Когда утих общий смех, он рассказал, что впоследствии все-таки получил свой черный пояс и выиграл несколько турниров, но больше не осмеливался нас приглашать, потому что боялся, что в нашем присутствии снова сработает его злой рок и он у нас на глазах продует в первом же раунде.