было ошибкой. Добавил, что флот уже не может контролировать даже Гельголандскую бухту, и в очередной раз запретил выходы линейных сил. А это значит, что немцы, получив достоверные сведения о выходе русских из базы, потратят драгоценное время сначала на согласование с Берлином самой возможности идти на Балтику, потом на уточнение состава эскадры, и, наконец, встанут в длинную очередь для прохождения Кильского канала. Это время можно потратить на нанесение неприемлемого ущерба немецким портам на Балтике, дав жестокую оплеуху сухопутным силам Германии. Даже корабельная артиллерия устаревших крейсеров и эсминцев — оружие судного дня для пехоты противника…»

Непенин встал из-за стола, прошёлся по каюте, ещё раз проигрывая в голове все варианты развития событий. Адмирал обязан уметь воевать не только на море. В паркетных баталиях риск потерять голову, пожалуй, больше, чем в боевой рубке. Фактически самовольно решившись на выход всего флота, командующий мог обосновать это только одним — немцы уже покинули свои базы для атаки Петрограда. Только так можно оправдать его инициативу о столь спешном выходе в море без соответствующих виз. Крайне необходимы доказательства. Два года назад Непенин подкинул разведке Германии ложную радиограмму о пленении капитана «Магдебурга». Вчера ему пришлось повторить сей опыт и отправить телеграмму в Ставку — «радиоперехват немецких сообщений позволяет безошибочно утверждать о выходе линейных сил Германии для следования в Финский залив». Теперь отступать некуда. Он просто обязан вытащить в Балтику эти чёртовы линкоры Рейнхарда Шеера!

Три дня назад, окончательно приняв решение о драке, Непенин сбросил с души тяжеленный камень, не дававший дышать последние два года. Находясь безвылазно в Гельсингфорсе, Адриан Иванович видел, как постепенно разлагается невоюющий флот, как растворяются в надвигающейся революционной буре иерархия и порядок. Казалось, всё утрачивало смысл. Да так оно и было на самом деле. Всё постепенно спускалось на самотёк. Ниточки субординации, донесений и приказов, связывавшие штабы с кораблями, рвались с пугающей скоростью. А в открытом море ждала смерть. Против четырех русских линкоров и ещё четырех недомерков Германия имела дюжину полновесных дредноутов. В лёгких силах перевес был еще солиднее. Сорок девять русских эсминцев, как бы они ни были хороши, выглядели бледно и неубедительно по сравнению с двумя сотнями германских «коллег».

Враг подавлял своим численным превосходством настолько, что ни о каких генеральных сражениях и речи быть не могло, оставалось сидеть под защитой минных полей и береговых батарей. Это ощущение собственной неполноценности давило и деморализовывало. Как воевать? Чем? Перед адмиралом снова и снова вставал пережитый позор сидения в Порт-Артуре, где самым светлым пятном и значимым событием в памяти осталась ночь торпедной атаки противника, когда он отдал приказ прикрыть корпусом своего миноносца броненосец «Севастополь». Георгиевский крест стал подтверждением собственного ощущения, что жизнь прожита не зря. Но это была жизнь лейтенанта. А сейчас? Что он сделал, как адмирал? Кого он прикрыл в Великой войне, чтобы она не оставила позорное послевкусие полной и безнадежной бесполезности?

С начальством говорить о своих переживаниях и что-то предлагать невозможно. Формально инициатива приветствовалась, но всякий чих требовал согласования сразу в двух инстанциях — Ставке Верховного Главнокомандующего и Морском штабе. Адмиралтейский шпиц выглядел изящно и тонко, но у большинства моряков вызывал чувство тошноты, ибо ассоциировался с бесчисленными инструкциями, рескриптами и директивами, безжалостно удушающими всякое желание мыслить инициативно и самостоятельно. Пойдёшь на открытый конфликт — в один миг окажешься на берегу.

И тут, в самый разгар депрессии — предложение Распутина о трех заманчивых операциях — выводить флот не на самостоятельную охоту, а в поддержку наступления сухопутных войск, где лыком в строку будет и морской десант в Либаве, и речная атака на Митаву, и даже ледовый поход линкоров из Гельсингфорса в открытое море на рандеву с Хохзеефлотом кайзера… С Шеером сыграть надо особо тонко. Весь расчёт на цейтнот, в котором окажется Берлин, узнав, что побережье Балтики постепенно и неумолимо переходит под контроль русских, а Балтийский флот громит одну за другой германские базы. Вся надежда на то, что герр Шеер не будет дожидаться прохода Кильским каналом всех линейных кораблей. Подгоняемый стонами избиваемых портов и пинками из Берлина, адмирал кайзера вынужден будет бить не кулаком, а растопыренной пятерней, бросая в бой корабли по мере их прибытия на Балтику. Для того, чтобы создать в Берлине соответствующий настрой, он, Непенин, не ограничится Либавой. Во время десантной операции Вторая бригада «прогуляется» до Мемеля, а первая — до Кенигсберга, наведёт переполох в сонном немецком курятнике. Пока ещё не поздно, пока революция не проехалась паровым катком по нему и всему Балтийскому флоту… В последнее время ее обжигающее дыхание чувствовалось особенно ясно.

За двое суток до выхода в море

Сразу после объявления приказа к Адриану Ивановичу явился вице-адмирал Максимов[27], тайный завистник и недоброжелатель, получивший звание вице-адмирала раньше Непенина, но так и оставшийся на незаметной, непрестижной должности начальника минной обороны Балтийского моря. Андрей Семёнович был сахарно-предупредителен, изложив ультиматум в форме тихой, нижайшей просьбы — отменить приказ о выходе линкоров из базы и вернуть учебные экипажи на место дислокации. На встречный вопрос, чем обосновано требование Максимова, выходящее далеко за рамки его должностных обязанностей, тот смутился, сказав, что он только посланник, и туманно сослался на важных людей в Петрограде, крайне недовольных внезапной резвостью командующего Балтфлотом. Что это за «большие и важные люди», Непенин начал догадываться на следующий день, когда в его приёмной нарисовался капитан первого ранга Альфатер[28], флаг-капитан Морского штаба при Верховном главнокомандующем, долженствующий находиться в это время в Ставке. Василий Михайлович стоял собственной персоной перед Непениным и, заметно нервничая, грозил высочайшим неблаговолением в случае, если командующий продолжит упорствовать и линкоры таки покинут свои зимние стоянки. На фоне благостного молчания самого императора и адмиралтейства, активность отдельных лиц в морской форме выглядела настолько подозрительно, что Непенин позволил себе взять под арест обоих и в авральном режиме продолжал готовить поход.

Адриан Иванович не знал что Николай II, пользуясь формально-праздничным поводом — Рождеством Христовым, уединился в Царском селе, отменив все доклады и полностью посвящая себя семье, а точнее — перманентной истерике императрицы, требующей мобилизовать всю полицию и жандармерию, снять с фронта казачьи части и направить все эти силы на поиски Друга семьи, которого так позорно профукал генерал Глобачёв. Чтобы как-то успокоить супругу, император объявил, что примет только тех, кто явится с информацией о местонахождении Распутина или о лицах, причастных к его похищению. Естественно, что при таком раскладе никакие