окружном архиве Риги, обвёл глазами офицерское собрание, оглушённое услышанным. «Хреново всё же у царя с политподготовкой личного состава», — мрачно констатировал про себя Распутин.

Поручик Грибель и остальные офицеры отряда в эту минуту думали о другом. Каждый из них вынужден был признаться, что всё это знал, но упорно оставлял за скобками своего мироощущения, как нечто, граничащее со сказками про чертей и леших. Слухи, рассказы очевидцев, случайные мнения были фрагментарными и представлялись исключениями из правил, эксцессом исполнителя. Но сейчас, собранные в одно целое, имеющие архивные номера, они превратились в Систему, в набор нравственных, а точнее сказать — безнравственных ценностей всего коллективного Запада, в суровое обвинение тем, кто присвоил себе право определять, что такое хорошо и что такое плохо. Тем, кого преподаватели неустанно ставили кадетам в пример, как самую прогрессивную, просвещенную, гуманную часть человечества.

Русское офицерство самоидентифицировалось, как часть Западной цивилизации, её форпост в дикой Азии, никогда не олицетворяло себя с лапотной, отсталой деревенской Русью, представляясь этаким Данко, несущим свет западного прогресса варварскому Востоку. Изложенные факты, безжалостно обнажившие людоедскую сущность западного общества, выбивали опору мироощущения русской, но по менталитету — западнической интеллигенции, погружая сознание в жестокую перманентную фрустрацию.[26]

— Только та нация может считать себя цивилизованной, — тихо, но отчетливо, чтобы все слышали, подытожил доктор, — которая даже убийство врага считает вынужденным грехом, а не безусловной доблестью…

Офицерское собрание сидело, опустив головы. Казалось, что скрипят военные мозги, хотя просто потрескивали дрова в печурке.

— Давайте сделаем так, — Распутин встал, — я подышу свежим воздухом, а вы посовещайтесь и решите, я иду в тыл к германцу один или в вашей компании.

— Господа офицеры, — произнес поручик Грибель, провожая взглядом широкую спину доктора, — предлагаю без обсуждения проголосовать, кто за то, чтобы согласиться на предлагаемую военную хитрость. Никого неволить не стану. Отказавшиеся могут остаться в расположении без каких-либо негативных последствий. Этот боевой выход — дело сугубо добровольное.

— Господа! — произнёс, поднимая руку, младший брат погибшего атамана Александр, — все мы помним, что налёт на штаб 8й армии готовил Лёня… Простите, атаман Пунин. Не успел… Для меня эта операция — его завещание, последнее желание… Приказ. И я готов вырядиться хоть чёртом, хоть падишахом, чтобы его выполнить.

Офицеры, поддержавшие Александра и проголосовавшие за участие в операции, сделали незримый, но крайне важный шаг в своей собственной судьбе, став дальше от «цивилизованного» западного сообщества и ближе к собственному, иногда с трудом понимаемому Отечеству.

* * *

К выходу готовились с мрачной ожесточенностью, без привычных в таких случаях шуток-прибауток, розыгрышей и подначек. Поручик Грибель на второй день без всякого отторжения общался с доктором, каким-то шестым чувством ощущая в нем своего, несмотря на несоответствие мундира.

— Что будут делать «пленные», когда дело дойдёт до оружия?

— Вооружим всех Маузерами К96 — флот пообещал выделить из своих запасов сотню, только нужно придумать крепление кобуры для скрытного ношения под одеждой.

— Клинки?

— Только бебуты или вот такие сапёрные лопатки.

— Это тоже оружие?

Взмах, и мирный шанцевый инструмент глубоко врезается в противоположную дощатую стену.

— В окопе и помещении эффективнее шашки, но как оружие, германцами восприниматься не будет…

— Убедили. Что ещё?

— Ручные гранаты и много.

— По штатному расписанию — три штуки на человека.

— Нужно десять. Чем больше карманной артиллерии, тем меньше потерь.

— Карманная артиллерия? Метко. Запомню.

— Пулемёты имеются?

— Шесть «Мадсенов», один неисправен.

— Если есть, где взять ещё, надо поднапрячься. У нас 15 «конвоиров», значит 15 коней. На каждого можно приторочить….

— Только 15? А как же остальные? Мы же кавалерийский отряд!

— А как вы себе представляете пленных верхом?

— Не подумал… Но тогда двадцать вёрст пешком?

— Наш марш-бросок заканчивается в Калнциемсе — в штабе 49-й дивизии ландвера, поэтому пёхом пройдём только шесть. Нас должны догнать моряки, а дальше поедем с комфортом. Но до этого придется поработать и…

— Перейти линию фронта? Где и как?

— По реке, по льду. Главное препятствие — застава у хутора Одинг. Там паромная переправа и рокадная дорога. Заставу будем брать в ножи.

— По льду? Полторы сотни человек? Мы же там, как вошь на голой заднице, видно за версту!

— А если метель?

— Даже не намечается! Погода прекрасная, безветренная.

— Я сказал — завтра будет метель!

«И ведь не обманул, чёрт глазастый, — стоя на берегу, восхищался поручик Грибель провидческими способностями нового знакомца. — Впервые этой зимой метёт так, что ни зги не видно! У Жоржа и тут всё продумано! Отряд движется поэскадронно, тремя колоннами, прицепившись к протянутой из начала в конец строя веревке. Захочешь — не отстанешь. Как объяснил доктор, верёвка нужна еще и как страховка на льду… Хотя, какие полыньи при таком морозе? Температура скакнула вниз, будто силилась залечь перед наступлением. Главное — не заблудиться! Для этого у авангарда компас, землемерный аршин и приказ каждые триста шагов останавливаться, сверять свое положение с трехверстовкой».

— Ну что, поручик, с Богом! — подал голос доктор и скинул свою партикулярную шинель, под которой оказалась ладная форма гауптмана.

«Ты смотри, как будто всю жизнь её носил!» — ворохнулась мысль в голове поручика. Он сам в этом маскараде из-за своего слабого немецкого удостоился только невыговариваемого звания официрштельфертретера. «Слава Богу, что хоть такая форма нашлась, а то пришлось бы изображать пленного вместе с корнетом Балаховичем».

Поручик Грибель с сожалением расстался со своей теплой бекешей. Летящий, казалось, со всех сторон снег радостно проникал сквозь все швы немецкого эрзаца зимней одежды. Накинул балахон, пристроился в колонну. Доктор настрого запретил командирам идти в голове и не одобрил ссылку на пример погибшего атамана.

— Уважаемый Виктор Федорович, — обратился он к Грибелю максимально тактично, когда они остались наедине, — я прекрасно вижу, что вы вели войну в стиле Дениса Давыдова, но сто лет назад условия были абсолютно другими. Современные средства наблюдения и связи, глубокая линия фронта, ряды колючей проволоки сделали вашу «кавалерийскую консервативность» неэффективной. Она свела к минимуму боевой потенциал и привела к неоправданно-тяжёлым потерям отряда. Пора писать новые наставления по рейдовому и диверсионному делу. У вас есть все возможности сделать это. Умоляю — хватит лезть на рожон! Идти с шашкой наголо на пулеметы — дело храброе, но малополезное. Себя погубите, отряд обезглавите, поставленную задачу не выполните. Ну и в чем тогда смысл пролитой вами крови?

«Бред какой-то! Ерунда, — возмущался Грибель, слушая Жоржа, — это не война уже, а бухгалтерия!» Внутри поручика сопротивлялась школа Драгомирова, но полуторагодовая окопная практика шептала исподволь: «Доктор прав! Кругом и во всём! Надо учиться воевать по-умному!»

Заунывно заныло